Михаил Волконский - Кольцо императрицы
– Нужно идти, остановить ее… она сюда, сюда пошла! – и он потащил Ополчинина в коридор, видя уже по суетливости его движений, что тот понял наконец, в чем могло быть дело, и готов бежать за Сонюшкой.
Он толкнул его направо, а сам пошел в другую сторону.
Однако старания князя оказались напрасными. Деревяшка, которую он для полноты костюма, привязал к ноге, мешала ему скоро двигаться; он прошел весь коридор до конца, спрашивал у лакеев, не видел ли кто-нибудь тут маски в сером костюме Сандрильоны, вернулся в ту сторону, где оставил Ополчинина, но даже и его не мог найти. Сонюшки нигде не было, и никто не видал ее.
– Наконец-то вы, Косой! – остановил его за руку сын Алексея Петровича Бестужева, молодой человек.
Он был в костюме гугенота. Князь Иван узнал его, потому что они приехали вместе в маскарад.
– Батюшка вас зовет, вы ему нужны, – сказал молодой Бестужев и, не дав Косому опомниться, повел его почти насильно.
V
После интермедии государыня пила чай в зале фойе, где был приготовлен уставленный золотым чайным сервизом, вазами с фруктами, сластями и печеньями стол, разукрашенный цветами.
Императрица сидела в кресле, с чашкою в руках, окруженная своими ближними людьми; тут же были и дамы, приглашенные к чаю государыни, большинство – замаскированные. Елисавета Петровна разговаривала с Алексеем Петровичем Бестужевым, когда его сын ввел сюда князя Косого в его костюме старика-солдата.
Князь Иван вошел и остановился, пораженный. Он никак не мог ожидать, что его приведут сюда, в этот блестящий, залитый светом зал, полный народа. Но весь этот народ, группы сверкавших бриллиантами дам, стоявших по обе стороны зала, освещенный канделябрами стол с вытянувшимися возле него в струнку ливрейными лакеями и блестевший золотым шитьем и алмазными звездами полукруг царедворцев, – все слилось для него, и он сразу увидел только одну, сидевшую в центре этого полукруга государыню, в ее белой шелковой, с открытой шеей робе и голубой андреевской ленте через плечо.
Она взглянула на него. Стоявший у ее кресла Бестужев сделал чуть заметный знак головою Косому приблизиться.
Князь Иван, в своем бедном одеянии нищего, хромая на деревяшке, сделал несколько шагов по ковру. Он чувствовал, что все смотрят на него, потому что смотрела государыня.
Здесь, в этом зале, возле нее все было, как ему казалось, не так, как всегда. И свечи горели ярче, и воздух, пропитанный курениями и запахом духов, был точно знойнее, точно грел и обжигал вместе с устремленными на него взглядами толпы, приостановившей при его появлении свой сдержанный говор.
Он привлек к себе всеобщее внимание. По необычайности его появления здесь все видели, что он за чем-то призван, что сейчас должно произойти что-то очень занимательное и интересное. Но никто, а всего менее сам князь Косой, не знал, что именно.
Государыня улыбнулась ему, когда он подошел и остановился все-таки в некотором отдалении пред нею.
– Вот, ваше величество, тот нищий, о котором я докладывал вам, – сказал Алексей Петрович внятно, почтительно и несколько громче, видимо, ободряя этим главным образом самого Косого.
Государыня кивнула головой и, взглянув на Бестужева, спросила:
– А где же другой?
Бестужев оглянулся, обвел глазами кругом и сделал знак головою стоявшему уже у двери капуцину. Тот большими, решительными шагами выступил вперед. Он был без маски, так же как и князь Иван, которому молодой Бестужев предложил снять ее при входе в зал, и Косой под капюшоном капуцина узнал бледное, сосредоточенное лицо Ополчинина.
Государыня еще раз осмотрела их. Оба они поняли уже теперь, в чем дело. Сейчас, в зависимости от того, что ответят и скажут здесь они, должна будет решиться их участь.
Романтические, не совсем обыкновенные обстоятельства, в которых им пришлось как действующим принимать участие, как нельзя более подходили к обстановке маскарада, и Елисавета Петровна обещала Бестужеву сама разобрать здесь это запутанное для всех, кто слышал о нем, дело. Ее самое тоже интересовало, который же из двух молодых людей был по праву достоин награждения. Сама она не могла узнать того, кто защитил ее в лесу, – она не помнила ни лица его, ни даже фигуры вследствие поспешности, с которой все случилось тогда, и темноты.
Теперь она начала с того, что один из них должен сказать чистосердечно, что вовсе не желал серьезно воспользоваться заслугами другого, а впутался в эту историю по легкомыслию и лишь ради забавности интриги. Она сказала, что не взыщет с него и посмотрит на это только как на извинительную, в молодости выходку.
Косой слушал, радуясь мудрости милостивых слов императрицы, дававших Ополчинину возможность выйти из его положения, если и не с полным достоинством, то, во всяком случае, без особенного уже бесчестия. Он думал, что хоть в эту-то минуту тот образумится и будет иметь настолько доблести, чтобы раскрыть истину. Он следил за Ополчининым, не оборачиваясь к нему, и углом глаз видел выражение его лица. Оно было бледно по-прежнему, но Ополчинин смотрел смело и даже дерзко вперед, смотрел так, будто был совершенно прав и слова государыни не могли относиться к нему.
«Неужели он смолчит, неужели у него не хватит духа признаться?» – думал Косой, чувствуя, как у него захватывает дыхание и сердце бьется все сильнее и сильнее.
Ополчинин молчал.
Государыня подождала, медленно перевела взор с Ополчинина на князя Ивана. Косому тяжело было выдержать этот взгляд. В нем подымалась жгучая боль обиды стоять рядом с человеком, который мог идти с такою наглостью на прямой обман, и вместе с тем самому быть заподозренным в этом обмане. Ему хотелось тут громко сказать Ополчинину, что тот лжет своим молчанием, не имеет права молчать. Он чуть не забылся в эту минуту, чуть не сказал того, чего не должен был… Но, к счастью, строгий, выразительный взгляд Бестужева вовремя удержал его.
– Если вы оба молчите, – сказала императрица, – тогда разберем дело. Я хорошо знаю, – обратилась она к Косому, – что прапорщик Ополчинин носил под видом старика-нищего в мой дворец на Царицыном лугу бумаги и донесения от Грюнштейна, между тем вы говорите, что вы делали то же самое?
Она остановилась, и Косой видел, что она требует ответа от него.
– Мною была принесена только один раз копия с письма к графу Динару, ваше величество, – ответил он.
– И тоже под видом нищего? Косой показал на себя.
– Вот в этом костюме, который теперь на мне. Елисавета обернулась к Бестужеву. Тот показал ей на стоявшего рядом с ним камергера.
Этот камергер – Шувалов, как узнал Бестужев, подготовивший к сегодняшнему дню, насколько было возможно, все дело, был тем самым лицом, которое приняло от Косого снятую им с письма к Динару копию.
– Эту копию, – сказал Шувалов, – получил я, потому что лейб-медика не было в это время. Я знал, что бумаги приносит старик-нищий, и, когда мне сказали, что он вошел на двор, а лейб-медика нет, я велел призвать его к себе. Но мне некогда было говорить с ним. Я взял бумагу, и потом Лесток сказал мне, что тоже получил вторую копию. Мы решили, что это – доказательство лишь усердия, и были уверены, что обе копии, доставлены одним и тем же лицом. Я помню это, ваше величество, и могу засвидетельствовать.
Князь Иван вздохнул с облегчением. Главное, что ему казалось труднее всего доказать, что копия была принесена тоже и им – теперь было доказано. По крайней мере, теперь было ясно, что он не лгал. Относительно случая в лесу он беспокоился меньше. Тут, ему казалось, у него были доказательства в руках.
VI
– Хорошо, – сказала императрица, снова обращаясь к Косому и Ополчинину, – я готова верить, что вы оба с письмом хотели услужить мне и оба принесли каждый свою копию. Но ведь в лесу тогда был только один из вас?
Князь Иван медлил ответом, выжидая, не скажет ли что-нибудь Ополчинин.
– Только один, ваше величество, бросился спасать вас, а другой уехал. Мы были вместе в лесу, – сказал голос Ополчинина.
Князь Иван, не веря себе, оглянулся на него. Он стоял под своим капюшоном, прямо, смело и решительно глядя пред собою. Видно было, что он твердо решил не сдаваться и, раз покатившись с горы, не мог уже остановиться.
– Как же это все произошло? – спросила государыня.
– В этот день, – начал ровно и изумительно спокойно Ополчинин, – мне пришлось быть переодетым в нищего, по обыкновению, во дворце по поручению Грюнштейна. Из дворца я отправился в бильярдный дом, где у нас была отдельная комната, в которой мы переодевались, когда нужно было, потому что в казармах, на виду у всех, опасно было делать это. Нужно было оберегать сношения казарм с дворцом. В бильярдном доме хозяин у нас был закуплен, и мы переодевались там, как будто делали это ради любовной интриги. Никто не знал, конечно, кроме посвященных, настоящей цели наших переодеваний. В бильярдном доме я снял наверху, в нашей комнате, одежду нищего и, надев обыкновенное платье, спустился вниз, где застал целое общество молодых людей. Мы играли на бильярде и пили, там и обедали. За обедом составилось пари, чтобы ехать в лес. Мы и поехали вдвоем к ночи. Дорогу я знал хорошо. Ехали мы рысцой и разговаривали, конечно, ничего не ожидая. Вдруг слышим шум, свист и выстрелы… я, кажется, сказал, что это – лихие люди, пришпорил лошадь и понесся… тут я не могу дать себе отчета, как и что случилось, потому что не помню – слишком был взволнован. Но могу только, под какой вашему величеству будет угодно клятвой или присягой, показать, что все, что я сказал сейчас, – сущая, неопровержимая и самая святая истина!
