Гурам Батиашвили - Человек из Вавилона
— «…Как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедер твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино», — Эуда читал сперва про себя, а потом — вслух. Его голос достиг ушей дрожавшей под одеялом Бачевы и подействовал на нее успокоительно. Она выпрямилась в постели, откинула одеяло и взглянула на Эуду. А Эуда продолжал: — «Чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями, два сосца твои, как два козленка, двойни серны; шея твоя, как столп из слоновой кости, глаза твои — озерки Есевонские… Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоею миловидностью! Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти… Влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее…» — Эуда медленно закрыл книгу, провел рукой по обложке, сработанной мастером, погасил лучину, снял халат и направился к Бачеве.
И взял Эуда Бачеву.
Была ночь трепетней ласки, познания рядом лежавшего.
Наутро за завтраком Бачева спросила Эуду:
— А как же Занкан?
— Пойду и все расскажу ему.
— Все? — со значением спросила Бачева, а потом добавила: — Вместе пойдем.
— Нет, ты останешься дома, — сказал Эуда и окинул Бачеву беглым взглядом. Та ничего не ответила. Когда молчание стало знаком согласия, Эуда произнес: — Хорошо, пойдем вместе. Занкана нельзя огорчать. До свадьбы все должно быть так, как должно быть.
Венчание на царство, или Царица жива, да здравствует царь!
Сегодня епископ Кутатели в тех летах, в каких Моисей предстал перед фараоном Египта. Тяжелые дни настали для епископа — поэтому он возносит молитвы ночи напролет. И восход солнца встречает с молитвой на устах — молит Господа о мире в стране и о благополучии царицы Тамар. Доныне молитва была для него и в радость, и в удовольствие. А радость и удовольствие не утомляют, придают сил и энергии дряхлеющему телу.
Вот солнце клонится к западу, и епископ готов погнаться за ним, остановить, только бы оно ни заходило, только бы не оставляло нас, но знает епископ, что все усилия его тщетны — солнце не остановить, оно зайдет за горизонт, как бы он не противился этому, а наутро взойдет, непременно взойдет, и этот день не принесет добра Грузии.
Епископ вышел на балкон. Довольный своим величием оранжевый венец мира склонялся в сторону моря. Епископ же мечтал, чтобы он оставался на месте, чтобы день длился вечно, но солнцу было безразлично желание епископа — оно медленно закатывалось к морю, оставляя этого благочестивого человека, отягченного болью каждой частицы своего тщедушного тела, в полном одиночестве среди людей, поправших Божьи заповеди.
Окрестности погружались в сумерки.
«Завтра смертоносный сумрак поглотит мою родину». Что делать? Как быть епископу Кутатели, ежели молитва не имеет силы? Солнце село, облака почернели — все вокруг окрасилось в унылый серый цвет, а потом растворилось в непроглядном мраке, но сидящий на балконе епископ так и не нашел спасительной мысли.
«Нет, никакого венчания на царство завтра быть не может!» — в этом епископ абсолютно уверен, но как справиться со столькими сторонниками Боголюбского, что он должен сделать, чтобы в стране, где царствует Тамар, не возводили на престол чужеземца.
Как они встречали его — словно Мессия явился в страну иверов! От побережья до Кутаиси его сопровождали восторженные возгласы толпы, будто оказывали почести Давиду Строителю.
«Почему, зачем, Господи, Боже мой, подданные Тамар солнцеликой склоняют колени перед чужаком?»
Этим утром Гузан Таоскарели, грозно глядя на епископа, изрек:
— Мы должны благословить на царство Боголюбского и наречь его Георгием. Георгий — царь Грузии!
У епископа сжалось сердце — он должен объявить царем того, кого царица Тамар изгнала из Грузии, щедро одарила золотом и серебром и многими другими дарами, лишь бы он с миром покинул Грузию!
— Он должен въехать в город не как бывший супруг — у нее уже есть новый муж, сын Джадорна, Давид Сослан, — мы его повесим на первом же суку, — а как новый царь Георгий Боголюбский, — заявил Таоскарели, — разве мало крови и пота пролил он во имя Грузии!
— Что ты говоришь, Гузан, как это возможно?
Гузан молча воззрился на епископа. В его взгляде читался гнев.
— Страной иверов должны править вельможи, а царь с улыбкой на устах — скромно восседать на троне. Тамар нас ни во что не ставит. Завтра мы провозгласим царем улыбчивого и сговорчивого Боголюбского. Будешь возражать — епископом станет другой, тот, кто не побоится венчать Боголюбского на царство.
— Я буду молиться за вас, Таоскарели!
— У нас нет времени на молитвы, мы идем походом на столицу и вести нас должен царь!
Епископ осенил себя крестом:
— Я непременно буду молиться за вас, Таоскарели!
Епископ и без того догадывался, что вельможи готовились к походу на Тбилиси.
Все отступники собрались здесь, в Гегути, — Гузан Таоскарели, эриставтэристави Кларджети и Шавшети, Боцо Джакели, военачальник Самцхе, бывший главный казначей Грузии Абуласан, он не отстает от Боголюбского ни на шаг. Управляющий хозяйством царского двора Вардан Дадиани взял на себя заботу о войске.
Войско собирают и в Самцхе-Джавахети. Именно оттуда пойдут войной на Тамар. Епископ все прекрасно видит и понимает, что для Грузии наступают черные дни.
Епископ спустился с балкона и направился к Гегутскому полю. Здесь стояли лагерем имеры и одишцы. Настоятель гегутской церкви великан Кваркварэ с двумя священниками последовали за епископом. «Венчание Боголюбского на царство означает, что я благословляю поход на Тбилиси, ужели Господь допустит это? Я должен благословить Боголюбского на истребление своих сыновей и внуков?!» Епископ остановился. «Какой спрос с чужака? Это мои дети призвали его, разве он осмелился бы ступить на грузинскую землю, кабы не предательская природа моих детей? Когда врагу удавалось одерживать над нами победу? Только тогда, когда мы этого сами желали».
Епископ продолжил путь. Воины разожгли костры. Лунный свет заливал окрестности. Возле одного из костров собрались воины из Кулаши. Пилхазуна, играя кинжалом, спросил Бечу из Цхенисцклиспири:
— Карели вправду близко от Тбилиси? Мы попадем в Карели?
— Как ты надоел, сдался тебе этот Карели!
— Спрашиваешь, там у меня брат и сестра, родные!
— Стало быть, ты не имеретинец, ты тамошний, что ты тут делаешь? — засмеялся Очиа.
Бечу же покачал головой:
— Да, мы будем в Карели, если, конечно, в дороге не погибнем!
— У царицы Тамар новый амирспасалар, говорят, сабля ему не нужна, валит с ног одним взглядом, — сказал Очиа.
— Весь Кулаши станет жертвой его взгляда! — проговорил Сино.
— Как только придем в Карели, я к брату сбегу, знаю, где найти его — на базаре.
— Беги, сынок, беги, увидеть брата — что может быть лучше!
— А это правда, — тихо спросил Сино у Очиа, — что амирспасалару сабля не нужна?
— Его сабля изрыгает огонь, взмахнет ею раз, и полвойска надо везти на кладбище.
— А далеко до Карели? За неделю придем туда? — снова повернулся к Бечу Пилхазуна — он метнул кинжал в пенек, подброшенный в огонь, — на четыре пальца вошел, на четыре пальца!
Весь Кулаши знал, что Бечу прошел три войны, про него говорили — мир у него лежит на ладони. Потому Пилхазуна и обращался с вопросами именно к нему.
— Ладно, Пилхазуна, отстань от меня, дай мне о своем подумать.
Пилхазуна хотя и входил в отряд кулашцев, но родом был из Восточной Грузии. Родился он в Брети. Когда тамошний князь выдал свою дочь за кулашца Микеладзе, он дал ей в приданое крепостных — две осетинские, пять грузинских и три еврейские семьи. Селитесь и приносите там пользу. У отца Пилхазуны Иеремии было девять детей, семерых он взял с собой в Кулаши, двоих оставил в Карели: дочь была уже замужем, сын обучался у хромого Иехискела ювелирному делу и тоже обзавелся семьей. Тогда Пилхазуна был мальчишкой лет двенадцати и ни днем, ни ночью не выходил из отцовской кузницы ни в Брети, ни в Кулаши — Иеремия и в Кулаши открыл свою кузницу. Семья не умещалась в избе, и Пилхазуна спал в кузнице. Он стал таким искусным мастером, что Микеладзе частенько говаривал: «Это ж какие золотые руки принесла жена в приданое!» Выковывая кинжал, Пилхазуна получал огромное наслаждение. Все остальное — серпы, косы, подковы и подобное — подсовывал отцу. Он делал такие рукояти, что и Микеладзе, и его гости, и ближайшие соседи глаз не могли отвести от них. Приходили даже из Джихаиши: так велик был спрос на кинжалы Пилхазуны. Да что там джихаишцы, сами Лорткипанидзе украшали свои пояса кинжалами работы Пилхазуны.
Кинжал стал неотъемлемой частью Пилхазуны. Он постоянно поигрывал им, подбрасывал в воздух, ловил, ставил острием на мизинец и мог досчитать до двухсот — кинжал не шелохнулся бы. Вокруг кузницы не осталось дерева, не изрезанного кинжалами Пилхазуны. Он швырял кинжал в дерево сперва с десяти шагов, потом с пятнадцати и даже двадцати — а тот в полете вертелся, крутился, вращался и так вонзался в дерево, словно его притягивало магнитом. Недавно, когда ему исполнилось семнадцать лет, во время празднования Песаха он метнул кинжал в дерево и тот вошел в него на глубину трех пальцев. В лесу он убивал шакалов и лис с двадцати — двадцати пяти шагов и нередко попадал в шею. Недавно конопатый Глахуна попросил его помочь ему: козу, де, надо зарезать, а бегать за ней, связывать ноги, тащить домой — на это у меня давно силенок не хватает. Пилхазуна метнул свой кинжал, он угодил козе прямо в шею. Коза рухнула наземь.
