Нина Молева - Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси
До последнего дошло: что ж, поезд польский обратно ворочать? А если не уедут? Ландскнехтов да шляхты не меньше двух тысяч. Что если не пожелает в обратный путь пускаться, тогда как? Согласия искать надо — не ссоры.
На крыльцо вышел поостыть, Афанасий на ухо шепчет: государь, коли что, вели красносельцев позвать. Они тебя первыми выкликать в Кремле стали, они и здесь с бобрами расправятся. Всех по сторонам разметать смогут. Прикажи только.
Приказать! А с мятежом как справиться? В Москве — давно уж понял — искры хватит, чтобы все синь-порохом разгорелося. Голодный народ. Неурожаями да голодом вконец замученный. Пимен правильно сказал, чтоб трудом праведным для какого-никакого благополучия дойти, годы понадобятся. Не может человек столько ждать, потому и вспыхивает, за дубину чуть что хватается.
Сами бояре на гульбище вышли. За царем. Разобрались, кончать как-никак надо. Но опять за свое: крестить невесту. Хоть силком да крестить в нашу веру. Спасибо боярину Шуйскому — придумал. Для начала венчать невесту на царство при всем честном народе, а там двери соборные на запор да и обвенчать молодых.
Бояре поначалу зашумели: для чего, мол, такое. А вот, говорит, с ключарем потолковали. Ежели дать молодым причаститься во время венчания, по нашему православному обычаю, невеста и сама не поймет, что в православие перейдет, а всем в соборе понятно будет. Даже попы порастерялись: ловко! Куда как хитро ключарь придумал. Но свою ложку дегтю добавили — больно их венчание Марины достало. Не было такого на Руси! Не было! Чтобы бабу на царство венчать!
И снова боярин Шуйский напомнил: а как же царицу Арину в ектиньях поминать стали? Как она по постриге указы царские подписывать стала? Еще кто-то прибавил: когда хотел Иван IV с племянницей Елизаветы Английской венчаться, о переходе в православие и разговоров не шло. Про Катажину Ягеллонку вспомнили — тоже нужна она была великому царю без споров о вере. Только на том и поутихли.
— Едут! Едут! — Кто в чем был из домов повыскакивал. Кто посинел, с ранья приезжих дожидаясь. На день памяти Бориса и Глеба, кажется, вся Москва на улицы высыпала. Солнышко по-летнему пригрело — как-никак второе мая. Ручьи по улицам расплескались. На площадях, перекрестках лужи — хоть на лодках греби.
Бабы и девки на всем пути впритык к частоколам теснятся — там на краюшке посуше да и чуток повыше, повиднее. Только бы все толком разглядеть, обо всем доведаться.
Петухи окрест не путем разорались. На заборы взлетают, куры кудахчут. Где дымком потянет, где навозом. От собачьего лая голосу человечьего не слыхать.
Думали москвичи на свадебный поезд посмотреть. Ан все по-иному вышло. Первой в город вступила пехота. С ружьями. В новехоньких кафтанах. Шапки меховые еще на головах. У иных рукавицы за поясами.
За пехотой всадники. Несколько сотен. С ног до головы в железо закованные. В руках мечи, копья. Гусары на лихих конях…
Народ перешептываться стал: «Больно на праздник не похоже. Будто недруг город взял». Мало ли такого перевидать на своем веку успел.
За каретой невесты шляхтичи на конях. Неровно едут. Друг на друга наезжают. Кругом них конных слуг толпы, разодетые все. Нарядны. Будто не из далекого пути.
В карете оконца завешаны плотно — складочка не дрогнется. Есть ли кто, нет ли, не разберешь. За каретой царской обоз — повозок видимо-невидимо. Для всех дворы приготовлены. Ворота отвором стоят.
Разгружаться начали — мальчишки подглядели. Скарба домашнего немного: где сундучок, где пара узлов. Главное, гайдуки начали ружья таскать. Охапками. Как на ружейном дворе. К чему бы?
Те, кто в Кремль побежал, много выгадали. Невестина карета в монастырь кремлевский Вознесенский въехала. К кельям царицы-иноки. Великая инока сама на крыльцо вышла. На посох обеими руками оперлась. Застыла. Две послушницы под локотки поддерживают.
Невесту из кареты вынесли. Махонькая такая. Росточком что твой подросток. Юбки пышные подхватила и на лесенку словно взлетела. К руке великой старицы склонилась. Все заметили: в ноги кланяться не стала. Царица руку протянула. Потом щека к щеке приложилась. Говорила ли что, от ворот не видно. У обеих — что у свекрови, что у невестки — губы будто замерзли. Не шевелятся. Так вдвоем и в палаты пошли. Одно народ понял: не обрадовались. Где там! Обряд совершили, а уж радость — она и у простых людей в редкость.
Через час царь Дмитрий на двор к матери пожаловал. Верхом — где мог, в карету ни за что не садился. Соскочил, поводья конюшему бросил и ступенька за ступенькой на крыльцо подниматься стал. Каблуки у сапог, его обычаем, высокие-превысокие. Шапка меховая в пол его роста. То ли задумался. То ли от езды задохнулся — пережидал. Наверху ни с того, ни с сего оборотился. На ворота распахнутые глянул, рукой махнул — хлопцы тут же створки кинулись затворять. Мало того — засов заложили. Словно на ночь. Народ сразу расходиться начал. Гнева царского никто ждать не захотел. Видно, свадьба серьезная была. Без веселья.
— Рад тебя видеть здоровой, ясновельможная паненка. Как доехать изволила? Не притомилась ли?
У Марины глаза раскрылись. Паненка? Это она-то? Когда весь двор ее давно королевским величеством величает. Может, нарочно царь Димитр так говорит? Изменился. Сильно изменился. Не то постарел. Не то другим, незнакомым стал.
— Почему паненка, государь? Разве венчание в Кракове не дало мне права на королевский титул?
— Царский, хотела ты сказать, ясновельможная паненка. Для царского венчаться в кремлевском соборе надо. И, думаю, откладывать обряда не стоит. Лишь бы портные успели тебе платье царицы сделать.
— Ты хочешь, царь Димитр, одеть меня в русское платье? Которое не носит никто в Европе? Но какая в этом нужда?
— Так будет приятней твоим подданным. Будущим твоим подданным, ясновельможная паненка.
— Но я привезла с собой подвенечный наряд, которому бы позавидовала сама Елизавета Английская. Мастера трудились над ним почти целый месяц.
— У тебя будет случай его надеть на какое-нибудь придворное торжество. Для венчания же возможно только русское платье.
— Мне не хотелось бы спорить, но…
— И не спорь. Здесь достаточно своих правил, которые государи православные обязаны выполнять.
— Но я не собираюсь менять своей веры! И мы никогда не говорили об этом.
— Значит, говорим сейчас, и этого вполне достаточно. Ты можешь хранить свою веру в душе, но исполнять все православные обряды.
— Это грех, и мой духовник никогда…
— Думаю, твой духовник желает тебе добра, а не позорной обратной дороги в Самбор. Можно получить у него отпущение любого греха, тем более для такой великой цели, как царский престол.
— Но я должна была бы получить заранее разрешение папского престола на такое обманное причащение.
— И ты бы не получила его. Я сам связывался, по просьбе твоего отца с Ватиканом и получил категорический отказ. Зато отцы иезуиты сказали другое.
— Я так и знала, что все кончится иезуитами!
— А разве не иезуит твой духовник? Или ты не знала об этом? Посоветуйся с ним. А еще лучше доверься здравому смыслу и своему будущему супругу. Нам предстоит с тобой делить не только ложе, но и престол.
— Ты прав, царь. Но ложе ты уже делил тут не со мной.
— Я не разрешаю говорить со мной на эти темы, ясновельможная паненка. Здесь мое государство, я государь, и я один буду определять, о чем мне слушать или не слушать.
— Я не узнаю тебя, царь…
— Ты и не можешь узнать царя, ясновельможная паненка, потому что никогда его и не знала.
— Значит, ты носил маску.
— Маску? Мне не нравится это выражение. Я вынужден был применяться к тем условиям, где судьба вынудила меня жить. Теперь я у себя дома, и ты можешь познакомиться со своим супругом.
— Ты сказал о венчании, царь. Мне понадобится несколько дней или скорее неделя, чтобы привести свои платья в порядок и соответствовать своему новому положению. Я хочу ослепить твоих подданных.
— Это почти невозможно сделать. У московитов несметные богатства, которые они любят показывать в своих нарядах. Что же касается кроя, вряд ли они сумеют его оценить. Но как бы то ни было, венчание состоится послезавтра.
— Послезавтра. Четвертого мая… Но это на редкость неудачный день.
— Почему же?
— День памяти мученицы Пелагии Тарсийской. Он всегда считался дурной приметой для невесты. Вспомни, царь, Житие. Родная мать выдала Пелагию императору Диоклетиану на утеху, но Пелагия отвергла его ласки и за то была брошена в огненную печь.
— Не могу пожаловаться на свою память. Помнится, Пелагия сама, по доброй воле, вошла в печь, где ее тело расплавилось, как миро, изливая благоухание. Разве это такой плохой конец? Впрочем, к несчастью, может оказаться и более поздний день, если мои переговоры с попами окажутся неудачными.
