Петр Краснов - С Ермаком на Сибирь (сборник)
– Василий Иванович! Это я, Иван Павлович Токарев, офицер с Кольджатского поста.
Стоны стали сильнее. Послышались плач и рыдания.
– Василий Иванович, Васенька, – снова заговорил Иван Павлович, – откликнитесь, отзовитесь, вы ли это?
– Да… это… я… Был… я… теперь нет, – раздалось неясно из ямы.
– Василий Иванович, мы вам спустим веревку. Можете ли вы обвязать себя ею, и мы вас вытащим.
– Не… понимаю.
Иван Павлович повторил.
– Нет… Не могу… Она душит меня…
– Кто она?
– Эта… китаянка… Она опутала меня своими кишками… душит. Как жжет, как жжет!.. Пить.
– Он в бреду, – проговорил Иван Павлович. – Придется спуститься кому-либо из нас, привязать его, а потом остаться и дождаться петли снова.
Вызвался Идрис. Его обвязали веревкой, но, когда он подошел к яме, он затрясся.
– Не могу, господина! Там шайтан… Ой, прости, господина. Лучше убей – не могу.
Мистический ужас охватил ингуша. Из ямы неслись едва уловимые стоны, вздохи и жалобы.
– Она душит… Она смотрит на меня мертвыми глазами…
Наступила минута замешательства.
– Извольте, ваше благородие, я живо спущусь, – проговорил спокойно, почти весело Порох. – Мы так сделаем.
Он устроил петлю и отпустил веревку в яму. Когда она коснулась дна и начала изгибаться, он закрепил ее за края рамы.
– Не так и глубоко, – сказал он, – сажени две, не больше будет.
Его бодрый голос, его уверенные движения ободрили всех. Он перекрестился, обвил веревку ногами, опустился в яму, ухватился руками за края, подался еще и еще и исчез под землей.
– Вот и готово, – послышался его голос. – Сейчас начну увязывать. Только принимайте осторожней, не ушибить бы о края.
Иван Павлович хотел призвать дунганина-проводника на помощь, но его нигде не было. Он исчез. Он предал их в этой ночи. Молча переглянулся он с Фанни.
– Как хорошо, что клубок… – прошептала она. – Это вы придумали?
– Меня точно что толкнуло. Наитие какое-то.
– Только бы он не перервал.
– Бог не без милости…
– Готово, можете тянуть, – послышался снизу голос Пороха.
Иван Павлович и Идрис взялись за канат и медленно стали поднимать Васеньку. Фанни стояла на коленях над ямой, готовая принять его. Показалась бледная и страшно худая голова с всклокоченными, спутанными усами, щеки, обросшие шершавой красно-рыжей бородой, порванная грязная куртка, покрытая крупными темными пятнами. И Фанни поняла, что это и были знаменитые, ужасные земляные клопы. Брезгливость охватила ее.
– Да принимайте же, Христа ради, – услышала она торопливый голос Ивана Павловича, – берите под мышки, чуть-чуть придержите. Удержитесь, не упадете?
– Нет, – прошептала Фанни и, подавив отвращение, охватила в свои нежные объятия покрытые нечистотами и землей с клопами плечи Васеньки и держала их, пока не подоспел Идрис. Вместе они оттянули его и положили на носилки. Веревку распутали и спустили для Пороха.
– Ух, да и клопов здесь! – раздался его веселый голос. – Ну и кусачие! Аж как собаки. Так и напали!
И сейчас же показалась его голова, он ухватился крепкими пальцами за борта ямы и стал вывязывать веревку.
– Да оставь ты ее, – сказал Иван Павлович, у которого нервное напряжение начало проходить.
– Помилуйте, ваше благородие, такая добрая веревка. И на походе она нам пригодится да и дома лишней не будет… Да вот и готово.
XXVII
Назад впереди всех шла Фанни. Она подавалась медленно, неуверенными шагами, наматывая нитку. За ней Порох и Идрис несли на носилках Васеньку. Сзади всех шел Иван Павлович.
Вдруг раздался полный отчаяния голос Фанни:
– Нитка оборвана.
Все остановились.
– Надо искать. Найдем. Где же она, она недалеко, ей некуда пропасть, – спокойно проговорил Порох.
Носилки поставили на землю и, нагнувшись над землею и став во всю ширину улицы, пошли, а Идрис и Порох поползли на четвереньках.
И вспомнилось Ивану Павловичу училище и игра «в лисичку». Бумажный след мелких обрывков потерян в кустах за Лабораторной рощей. Широкой лавой разъехались юнкера и ищут бумаги. Они изображают гончих собак. И вот кто-то тявкнул. Показались клочки бумаг, и все кинулись к нему и поскакали веселой вереницей по следу искать запрятавшегося юнкера-«лисичку». Им надо поймать его и вырвать из-под погона лисий хвост. Там призом явится этот лисий хвост и маленькая ленточка с жетоном… Здесь выигравшему – жизнь, а проигравшему – смерть в страшном подземелье…
Глаза и руки напряжены. Пальцы нервно хватают то куски навоза, то перья, то соломины, травки…
Мелькнула под ногтем мягкая тонкая полоска, еще и еще.
– Нашел, – крикнул он. – Сюда!
– Ну, слава Богу! – сказала Фанни и подошла к нему, тяжело дыша.
– Испугались?..
– Я-то! Ну что вы!
Задор мальчишки заглушил только что сказанное ею робкое, женское: «Ну, слава Богу!».
Фанни взялась за нитку. Порох с Идрисом вернулись за Васенькой и опять пошли в прежнем порядке.
С нервной дрожью ожидали утра. Проснется город, замигают таинственные огоньки в окнах, засветятся бумажные рамы, и явятся люди на улицу.
Узнают… схватят… и страшный самосуд толпы дунган и киргизов прикончит с ним, и с Фанни, и со всеми… Что толку, что потом, по требованию консула, совершится китайское правосудие и несколько обезглавленных тел будет выброшено на поле собакам! Их смертью не вернешь к жизни тех, кому так хочется жить…
Ивану Павловичу именно теперь хочется жить. Именно теперь… Когда приехала к нему эта фантастическая девушка, этот озорник-мальчишка с трехлинейной винтовкой за плечами и в кабардинской шапке набекрень.
Может быть, она его и полюбит. Потому что он-то ее уже полюбил. Полюбил за время этого путешествия, за время этих вечерних и утренних зорь в необъятном просторе степи. Полюбил, и надеется, и мечтает, что будет когда-либо день, когда на его предложение она не скажет, что это смешно и ужасно.
Впереди шли, покряхтывая, Порох и Идрис. Они устали. Иван Павлович предложил подменить кого-либо из них.
– Не стоит, ваше благородие. Уже дошли. Чофан видать.
В темноте подземного города показался круглый фонарь харчевни.
– Ты, барышня? – осторожно окликнул кто-то Фанни из глубокого мрака.
– Царанка!
– Я, барышня. Лошадь привел, командир привел, всем привел. Поедем. Надо ехать. Светать скоро. Луна светит.
Иван Павлович и Фанни сели на лошадей. Царанка подменил уставшего Идриса. Идрис взял лошадь Пороха, Иван Павлович – Мурзика, на котором приехал Царанка в завод, и все поехали за носилками, на которых метался больной Васенька.
Свернули на большую улицу. Сквозь щели в потолке луна лила свет, и серебристые полосы четко ложились на черную землю пола. Лошади пугались и заминались перед ними, храпя и поводя ушами, как перед водой. Аксай прыгнул через одну из них, боясь ступить на полосу лунного света.
Светлело. Показалось широкое отверстие выезда из подземного города. Потянуло знойным воздухом раскаленной земли… Выехали из-под земли, проехали пустую улицу, ворота со спящим часовым-китайцем старых войск. Уснувшие желтые поля окружили их.
Из-за стены колосящейся джугары вышел человек с лошадью в поводу, другой, третий… Казаки… наши…
– А долго, – хрипел Гараська. – Уже светает.
– Да, надо торопиться, – сказал Иван Павлович, – а между тем Васенька может только лежать и рысью не пойдешь.
Их голоса звучали бледно и устало.
– Его надо напоить… Вычистить и вымыть, – сказала Фанни.
– Напоить – напоим. У казаков согрет уже чай, а у меня есть фляга с коньяком, а вычистить сейчас некогда. Ведь после этой ямы его отпарить надо, – сказал Иван Павлович.
– По мне, барышня Фаня, – сказал Порох, – так и ходят клопы.
– И по мне, Порох… Чувствую, – с насмешкой над собою проговорила Фанни.
Загорелся восток, раздвинулись дали, погасали звезды, и луна, бледная, катилась к горам.
Больного напоили чаем. Он успокоился и в полусознании лежал на носилках, привязанных к двум вьючным лошадям. Отряд потянулся по полям к синеющим горам, и все, что было – темный чофан, канцелярия тифангуаня с писцами, сидящими перед тарелочками с тушью и бумагой, старый чиновник, сам тифангуань с его достарханом, ужасный рассказ Гараськи про китаянку, ночное хождение по тьме кромешной, по лабиринту улиц, яма с клопами, порванная нитка – все это казалось больным, кошмарным бредом.
XXVIII
Первые пять дней пути шли сторожко, с оглядкой, все ждали погони. Васенька окреп на воздухе и на хорошей пище и пришел в себя. Идрис ему достал все чистое из вьюков, он побрился и даже усы подвил. Ехать верхом он еще не мог, но уже легко выносил качку носилок на широком ходу лошадей. Он исхудал, был молчалив и задумчив. И его, испытанного искателя приключений, это приключение придавило.
Был молчалив и тревожен и Иван Павлович. Лошади уставали. Впереди был ряд перевалов, грозных ущелий, и успеют или не успеют они пройти их до погони? И это беспокоило его.
