Бернард Маламуд - Мастер
— Я его пытаю, зачем, мол, сделал такое, а он говорит, так, без причины. Слыхал, а, Бок? И ведь я пророчил такой конец ему. Вот как слишком детей-то любить. Одно думаешь, а совсем получается другое. Жизнь, она ж не разбирает, кто достойный, кто нет, и не надейся. Детей, их мать сгубила, разбаловала, совсем без характера женщина. И всегда мне с сыном тяжело было сладить, так она его распустила, и даже думал я одно время, то ли меня, то ли ее он прикончит за всю за мою любовь, ан вон как обернулось, чужого человека убил.
Кожин вздыхает, минутку молчит, потом спрашивает у Якова, не желает ли он цыгарочку.
Яков отказывается. Он глубоко дышит, и стражник слышит стон у него в груди. Цыгарка ему навредит.
— Вот если бы вы на минутку освободили мне ноги, — он шепчет, — совсем затекли.
Кожин говорит, что не имеет права. Молчит у глазка, потом тяжело шепчет:
— Ты не думай, Бок, что твоих я несчастий не понимаю. Жуть одна — видеть человека в цепях, какого ни есть человека, и что ни ночь, запирать ноги ему в колодки, но честно тебе скажу, мне лучше про это не думать. Не думать, как целый день ты в цепях томишься. И так уж мочи моей нет, а на все души не хватит. Ты небось понимаешь мои слова?
Яков говорит, что да, он все понимает.
— Насчет цыгарки-то хорошо ты подумал? Это несильное нарушение. Стражники есть — заключенным папиросы продают, и, по правде сказать, смотритель знает. А если я вот колодки тебе отопру, то расстреляют меня.
Скоро кажется Якову, что стражник уже ушел, но он еще тут.
— Евангелие-то у тебя еще? — шепчет Кожин.
— Нет.
— А вот по памяти ты говорил? Почему больше-то не говоришь?
— Забыл.
— А я помню одно: «претерпевший же до конца спасется».[32] У Матфея не то у Луки, там где-то.
Яков так глубоко тронут, что он хохочет.
Стражник уходит. Нынче он не в себе и через полчаса возвращается к двери, подносит к глазку лампу, заглядывает в камеру, чтобы хоть что-нибудь разглядеть. Свет падает на ноги мастера в колодках, опять его будит. Кожину хочется что-то сказать, но он ничего не говорит. Света нет больше. Яков ерзает, лежит без сна, слушает, как удаляются и близятся по коридору шаги Кожина, будто идет он в Сибирь со своим сыном рядом. Узник слушает, пока его не долит дрема, и досматривает сон, который прервал Кожин.
Снова та черная карета, но теперь это уже валкая телега, и едет из захолустья, и везет почернелый дощатый гроб. Для меня, для кого-то еще? Он не хочет гадать, он хочет проснуться, но вместо этого оказывается в пустой комнате и стоит перед черным гробиком, запертым, как сундук, цепями.
Это гроб Жени Голова, думает он. Марфа Голова мне прислала такой подарок. Но когда он отпирает ржавые цепи и поднимает крышку, под ней оказывается Шмуэл, его тесть; голова покрыта талесом, во лбу кровавая дыра, и еще сочится кровью один глаз.
— Шмуэл, вы мертвый? — кричит мастер, и старику, пусть не успокоенному, но покойному, на сей раз сказать нечего.
Мастер просыпается в тоске, с мокрой от соленых слез бородой.
— Живите, Шмуэл, — он вздыхает, — живите. Лучше я за вас умру.
Потом он думает в темноте — но разве я умру за него, если наложу на себя руки? Умирать — так для того, чтобы насрать на них и прекратить мои собственные страдания. А Шмуэлу какая от этого польза? Он даже сам может погибнуть из-за моей смерти, если они на радостях устроят погром. И чего я добьюсь? Да, я покончу со своими муками, а дальше что? Чего я достигну своей смертью, если из-за нее умрет хотя бы один еврей? Без мук я, конечно, с удовольствием бы обошелся, муками я сыт по горло, но раз уж приходится мучиться, так лучше пусть это будет ради чего-то. Ради Шмуэла, предположим.
На другой день его обыскивают шесть раз в ледяной камере, он босой стоит на полу, пол как льдина, и они суют ему в укромные места свои грязные пальцы. Во время шестого обыска он замышлял умереть, шестой обыск — хуже ничего не бывает на свете. Вот бы сейчас и броситься на старшего надзирателя, сжать, давить голыми руками эту шею, пока его не пристрелят.
Но он себе говорит, что не должен умирать. Зачем я буду сам лишать себя жизни, если им только того и надо? Зачем я буду им помогать?
И кто, например, узнает, если он сейчас умрет? Сметут его останки с окровавленного пола, бросят в выгребную яму. А через годик-другой сообщат, что он погиб припопытке к бегству. Да и кто через годик-другой у них спросит? В тюрьме заключенные мрут, это естественно. По всей России заключенные мрут как мухи. Страна большая, и тюрьмы, тюрьмы без счета. И заключенных побольше, чем евреев. Ну и что, если даже, предположим, евреи скажут, что не верят в эту естественную смерть? Да и будет уже у евреев другая головная боль, головной боли им всегда хватает.
Не сам страх самоубийства его удерживал, а то, что многим придется расплачиваться за его смерть. Для гоев — что один еврей, что все они вместе. Раз мастера обвиняют в убийстве одного из их детей — значит, все евреи виноваты. После распятия грех христоубийства лежит на всех евреях. «Кровь Его на нас и на детях наших».[33]
Как печальна их судьба в истории. После недолгого яркого солнца вы просыпаетесь в черном, кровавом мире. За ночь родился безумец, для которого еврейская кровь — вода. За ночь жизнь потеряла смысл. Невинные рождаются без невинности. Живое тело стоит меньше, чем труп. Человек — дерьмо. Евреи бегут, спасают свои жизни, но живая память терзает их вечной болью. И что же может со всем этим поделать Яков Бок? Одно он может — хоть еще больше не портить им жизнь. Сам он — какой он еврей? Но настолько он еврей, чтобы их защитить. В конце концов, он же знает этих людей, верит в их право быть евреями и жить на свете как люди. Он против тех, кто против них. Сколько он может, он будет их защищать. Таков его завет с самим собою. Раз Б-г не человек, значит, придется быть Якову человеком. И стало быть, надо потерпеть до суда, и пусть они там докажут своим враньем его невиновность. И нет у него другого будущего, только терпеть и ждать.
Какая мерзость, какая несусветица — все общество ополчилось против Якова Бока, бедного человека с жалкими зачатками образования, уж никак не виновного в том, что они приписывают ему. Странная вещь, он, простой мастер, никого никогда пальцем не тронул, и что он им сделал? — ну прожил несколько месяцев в запрещенном околотке, — а они его объявляют врагом Российского государства, не кто-нибудь, а важные чины объявляют, сам царь, и только за то, что он родился евреем, а значит, он им заклятый враг, хоть, по совести сказать, кому он на свете враг? — только себе самому.
Где же смысл? Где справедливость? Вот Спиноза говорит: цель государства — защищать покой и безопасность своего гражданина, чтобы он спокойно делал свою дневную работу. Помочь ему прожить свои недолгие годы, укреплять его против обстоятельств, болезней, страха перед миром. Ну так по крайней мере хоть не надо еще больше портить ему жизнь. Но нет, Русское государство отказывает Якову Боку в самой простой справедливости, и чтобы показать свой страх и презрение к роду человеческому, как зверя, приковало его цепями к стене.
— Сволочи! — кричит он.
Он колотится цепями об стену, напрягая на шее жилы. Он рвется, он сам не свой, временами брезжит ему надежда, но это воображение одно; кажется, что вот она, близко, — свобода, она настанет, и надо только поглубже вздохнуть, что-то правильное подумать. Или рухнет стена, или восход прожжет ее так, что в отверстие можно будет протиснуться. Или он наконец-то вспомнит, где запрятал ту книгу, в которой объяснено, как можно спокойно пройти в дверь, запертую на двенадцать засовов.
— Я буду жить! — он кричит в камере. — Я дождусь, я пойду на суд!
Бережинский приоткрывает глазок, вставляет туда пистолет и целится мастеру в пах.
Яков сидит в глубокой яме. Ангельский голос — или это мнится ему? — окликает его по имени, или нет, он не расслышал; он почти совсем оглох на правое ухо, после того как по этому уху его огрел Бережинский. Он не отвечает. Волосы у него длинные и свалялись. Ногти растут, пока не сломаются. У него понос, он пачкается, от него воняет.
Бережинский окатывает его холодной водой из ведра.
— Ясно, почему жид свинины не жрет. Боров тебе кровный брат, тоже всегда в говне.
Он сидит на траве под пушистой березой. Цветами усыпано поле. Он говорит сам с собой, произносит слова, чтобы их все не перезабыть. Кое-что вспомнит — и даже сам удивляется. Что это — память, или это мысли, или надежды? Его окутал желтый густой туман. Иногда сквозь туман вдруг прорежется колкий луч. И мелеют, пересыхают воспоминания. Давние происшествия, которые с таким трудом он выкапывал из памяти. Он ведь уже однажды сошел с ума. Вдруг опять потеряешь рассудок? Тогда — конец. И будешь, уже не помня, не зная, почему и за что, томиться в этом застенке. В пропащей своей судьбе, в последнем своем незнании.
