Сергей Бородин - Тамерлан
Среди проезжих на дороге показался небольшой отряд воинов, возвращавшихся откуда-то в крепость. Мухаммед-Султан вдруг опомнился и обернулся.
Аяр стоял неподвижно, ожидая Мухаммед-Султана, и царевич взглянул на гонца суровее, чем всегда:
— Ты это что же?..
Аяр не знал, к чему относится вопрос царевича, и, чуть склонив голову, молчал.
— Оплошал!
— Знать бы чем, государь-царевич.
— Гератского гонца конь растрепал. И ладно бы, кого кони не треплют? Да вот смех: почему у мертвеца правая нога в левом стремени застряла? Задом наперёд он, что ли, скакал? А?
Сердце Аяра остановилось. Лоб разом стал влажен и холоден. Но ответил он, не отводя глаз от царевича:
— Спешили, государь. Дело днём было, а дело тёмное, чужих глаз опасались, спешили.
— Чужие глаза и приметили. Темя разбито, — ладно: когда конь волок, гонец теменем о камень ударился. А про стремя как объяснишь?
— Оплошал.
— Я это и сказал тебе: оплошал. А разве я буду тебя обманывать?
Мухаммед-Султан помолчал.
Аяр стоял, твёрдо зная, что по порядку заслужил тайной и скорой кары. Если б им обменяться местами, если б приговор говорил Аяр, он сказал бы: «Обезглавить гонца, чтоб не торчала среди царских слуг оплошавшая голова; чтоб язык гонца — сохрани бог! — не смолол лишнего слова».
Аяру и в голову не приходило каяться, просить пощады и милости: государственное дело, плошать нельзя.
Страха на душе не было: десятки раз кидался Аяр в битвы, кидался на смерть, уцелевал. Тут не уцелеть.
Он стоял, ожидая последнего слова царевича. Готовый сейчас же, как прежде вскакивал в седло и мчался на край света, выйти. Не к конюху, а к палачу. И поскакать столь же горячо и нетерпеливо не на край света, а на тот свет.
Мухаммед-Султан, исподлобья глядя в затвердевшие глаза Аяра, сказал:
— Ступай.
— Куда, государь? — удивился Аяр.
— К себе. Отдыхай.
— Вот как?
— Поскачешь в Герат.
Мухаммед-Султан, отвернувшись, сразу забыл об Аяре, больше не замечая гонца, не знавшего, благодарить ли царевича за незаслуженную милость.
Мухаммед-Султан забыл об Аяре, удивлённый: в боковой двери затаилась, прислонившись к тёмной створке, маленькая девочка в алой рубашке, глядя карими пытливыми глазами.
Мухаммед-Султан, улыбнувшись, пошёл к ней:
— Ты что?
Она прижалась щекой к его руке и промолчала.
— Ты зачем сюда?
Она сжала в ладони его палец, но ладонь её была меньше его пальца.
— Как ты сюда попала?
— С мамой.
— Давно?
— Сейчас.
— Мама где?
— У госпожи бабушки.
— А ты?
— Вас искала.
— Пойдём.
Пятилетнюю девочку звали Угэ-бика. Она была старшей дочкой Мухаммед-Султана, и он её понёс, обеими руками прижимая к груди, а она, с высоты отцовского роста, смотрела на богатые комнаты дворца, куда впервые решилась пройти сама, без матери.
Воины застывали в поклоне, когда царевич проходил мимо со своей тёплой, нежной ношей.
Он проходил, раздумывая: зачем его жена приехала в неурочное время к Сарай-Мульк-ханым? Сама приехала? Или её позвали? А если позвали, — зачем? Что случилось?
— Что случилось, Угэ-бика? Зачем приехали?
— Нас позвала госпожа бабушка.
— Кого?
— Меня и маму.
— Зачем?
— Мне не успели сказать… Я ушла к вам.
Мухаммед-Султан заторопился, но до покоев цариц не дошёл, — его задержал величественный Музаффар-аддин:
— Государь-царевич!
Прижимая к себе дочку, Мухаммед-Султан взглянул на вельможу, назначенного привратником первой двери после отъезда Мурат-хана на север.
— Слушаю.
— К повелителю прибыл купец из Сарая.
— Мало ли купцов…
— Свой.
— Кто?
— Тугай-бек, джагатай.
— Позовите.
Мухаммед-Султан опустил дочку и подозвал одного из стражей:
— Проводи царевну до порога великой госпожи.
Обиженная, что отец сам не донёс её до бабушки, девочка пошла, не оглядываясь на воина.
Пятилетняя Угэ-бика, вся изукрашенная старинными изделиями монгольских мастеров, видно наследством от бабушек, — серьгами, запястьями, ожерельями, с воткнутыми в золотую трубочку филиновыми перьями на шапке, охраняющими от сглаза, сердито поглядывала из-под вычерненных бровей бойкими глазами, подняв подрумяненное и подбелённое круглое личико.
Она, быстро топоча маленькими ногами, шла с достоинством пожилой царицы, и воин, следуя за ней, едва поспевал, грузно и грубо шагая от непривычки ходить пешком.
Мухаммед-Султан стоял, глядя, как по каменной лестнице к нему торопливо поднимается сарайский купец.
Купец был сед, но борода его, как это часто случалось у родовитых джагатаев, росла плохо: жёсткие пучки волос пробились из-под нижней губы, на скулах, на горле, но в единую бороду не соединились, а белели порознь на очень смуглом, плотном, лоснящемся лице. Тёмно-зелёный халат тесно облегал его плечи, туго опоясанный по бёдрам жгутом красного кушака.
Вся эта одежда была хорошо знакома Мухаммед-Султану: чёрная, круглая, гладкая шапочка на голове, жёлтые сапоги на высоком каблуке. И хотя царевич не видел каблуков купца, но знал, что у жёлтых сапог задник зелёный, а каблук окован медными гвоздиками, — так одевались купцы в Орде. Но этот сарайский купец был не ордынцем, а джагатаем, из того почтенного рода барласов, из коего происходил сам Тимур.
— Есть вести? — негромко спросил царевич, едва ответив на учтивые поклоны купца.
— Затем и прискакал!
— Пойдём!
Мухаммед-Султан повёл Тугай-бека в те дальние покои, куда не допускали никого, где уединялся повелитель, обособившись от сподвижников, необходимых в походах и назойливых здесь.
Оставив Тугай-бека ждать за дверью, царевич вошёл к Тимуру.
Улугбек читал дедушке какую-то книгу, слегка нараспев, как принято у придворных чтецов, но Тимур едва ли вникал в изысканные фарсидские рассуждения: он сидел, опустив голову, сощурив глаза, думая о чём-то своём и чертя по ковру пальцем, будто писал. Когда палец неграмотного повелителя вычерчивал на ковре непонятные знаки, это означало, что повелитель чем-то обеспокоен, ищет решения какой-то задачи, о которой не решается никому сказать, угнетён заботой, коей ни с кем не желает поделиться, остерегается опасности, которую ещё не знает, как отвратить.
Улугбек читал, и, видно, эта тягучая, плавная книжная речь помогала старику спокойно думать.
Мухаммед-Султан знал: раздумий Тимура не следует прерывать.
Но решился:
— Из Орды, из Сарая, Тугай-бек барлас, проведчик, прибыл, дедушка.
Тимур рывком поднял к царевичу строгое лицо, а рука, только что в раздумье чертившая по ковру, сжалась в кулак.
— А что?
— Дознаться?
Тимур скосил глаза в сторону, будто стремительно оглядел весь длинный путь до Сарая, будто обшарил все сарайские закоулки и всё ханство ордынское и, как комок дёрна, опрокинул всю Орду навзничь, оглядел в ней все корешки и опять поставил тот дёрн на место:
— Зови; пускай здесь говорит.
Едва переступив порог, Тугай-бек упал на колени и на коленях приблизился к краю ковра, на котором сидел Тимур.
Коленопреклонённый, он неподвижно ждал, пока повелитель разглядывал его, своего джагатая.
— Ну?
— Опять Орда с москвитянами билась.
— Давно?
— Едва узнали, я сюда поспешил.
— Далеко?
— На Ворскле-реке.
— И как?
— Тяжело Орде. Но удача есть: князя у москвитян убили.
— Знатного или ратного?
— Ратного. Андрея. Князя Полоцкого.
— Большой князь.
— Нынешней великой княгине Московской, Софье, дядя.
— Не тем славен. Он на Куликово с Донским ходил.
Ещё лет пятнадцать назад хан Тохтамыш рассказывал Тимуру о Куликовской битве, называл имена ордынских князей и царевичей, павших в той битве под русскими мечами, называл и русских воевод, со славой порубивших великую ордынскую силу, скинувших ордынцев в Дон-реку.
Рассказывал Тохтамыш и о братьях Ольгердовичах. Андрей Ольгердович Полоцкий бился у Донского на правом крыле, когда москвитяне разбили лучших воевод ордынских на реке Воже.
Андрей Ольгердович на совете в Чернаве призывал русских князей перейти Дон, первыми напасть на Мамаево войско. Андрей Ольгердович со своим братом Дмитрием Брянским бился и на Куликовом поле во главе Запасного полка.
Крепко служил Москве Андрей Полоцкий, не щадя жизни. Годы его давно перевалили на восьмой десяток, а он не выпускал меча из рук, пока не лёг на песчаном мысу Ворсклы-реки, разбросав по заливным лугам посеченные напоследок ордынские головы.
