Владислав Бахревский - Василий Шуйский

Дмитрий тронул князя за руку.

— Чего пасмурный? Не бойся! Я этак по Москве гуляю чуть не каждый день. — И подтолкнул по-приятельски: — Невесту нашел?..

— Нашел, государь.

— Тс-с! Кто?

— Девица Буйносова.

— Хороша?

— Хороша, государь.

— Тихо, говорю!.. Обещаю у тебя на свадьбе тысяцким быть.

Вихрем Москва встретила Дмитрия, бурей — царскую невесту.

Ветер раскачивал вершины деревьев, едва-едва зазеленевших, казалось, мётлы метут небо.

Перед городской заставой пани Марину приветствовали дворяне, стрельцы, казаки. Все в красных кафтанах, с белой свадебной перевязью через плечо.

Народ лез к дороге поглядеть на ясновельможную пани, на государыню свою.

…Лицо Марины светилось. Во сне не приснится таких почестей, такого множества радостного народа.

— Краса неземная! — ахала красавица стрельчиха, не завидуя, но любя.

— Солнышку нашему царю и царица — солнышко! — откликались подруги.

— Они любят ее! — шептал Дмитрий Шуйскому.

— Тебя тоже любят.

Дмитрий посмотрел на Шуйского, засмеялся.

— А что меня не любить? От меня народу много будет доброго.

И тянул тысяцкого за собой, продираясь через толпы.

Над Москвой-рекой был поставлен великолепный шатровый чертог. В нем царскую невесту приветствовал князь Мстиславский и бояре. Из шатра Марину вывели под руки, усадили в позлащенную карету с серебряными орлами на дверцах и над крышею. Десять ногайских лошадей, белых как снег, с черными глянцевыми пятнами по крупу, по груди и бокам, понесли драгоценный свой груз, как перышко райской птицы. Перед каретой скакало три сотни гайдуков и все высшие чины государства, за каретой катило еще тринадцать карет с боярынями, с родней жениха и невесты. Бахали пушки, гремела музыка, колокола трезвонили, как на Пасху.

За свадебным поездом следовало войско, с ружьями, с пиками, с саблями.

Едва одно шествие миновало, пошло новое, разодетое в пух и прах, и опять же с целым войском. То был торжественный въезд послов польского короля Гонсевского и Олесницкого.

— Что-то больно их много… — засомневались москвичи, и тотчас люди Василия Шуйского принялись разносить слушок:

— Послы-то приехали не так себе! За Маринкиным приданым. Дмитрий отдает Литве русскую землю по самый Можайск.

Князь Василий Иванович Шуйский встретился с князьями Иваном Семеновичем Куракиным да Василием Васильевичем Голицыным. Встретились в Торговых рядах, в махонькой церковке.

— Бедный обманутый народ верит проклятому расстриге, — начал Шуйский.

— Как народу не верить, когда правдолюбы на кресте клялись, что царевич истинный, — рассердился Куракин.

— Мы для того здесь, чтоб забыть друг другу старое, — сказал Голицын.

— Истинно, истинно! — воскликнул Шуйский. — Поклянемся быть вместе, покуда не свергнем проклятого расстригу.

— Этой клятвы мало, — не согласился Голицын. — Дадим обет — не мстить за обиды, за прежние козни, коли кто из нас в царях будет.

Шуйский первым наклонился над распятием, лежащим на алтаре, поцеловал.

— Даю обет не мстить, не обижать, коли Бог в мою сторону поглядит. Даю обет — править царством по общему совету, общим согласием…

Голицын и Куракин повторили клятву.

Троекратное истовое целование завершило тайный сговор.

Глубокой ночью дом Василия Шуйского наполнился людьми. Были его братья Иван и Дмитрий, племяш Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, был боярин Борис Петрович Татев и только что возвращенный из ссылки думный дворянин Михаил Игнатьевич Татищев, были дворяне Иван Безобразов, Валуев, Воейков, стрелецкие сотники, пятидесятники, игумны, протопопы.

Столы даже скатертями не застелили — не до еды, не до питья.

Князь Василий вышел к своим поздним гостям, держа в руках Пеалтырь, открыл, прочитал:

— «Господи, услыши молитву мою, и вопль мой к Тебе да приидет. Не отврати лица Твоего от меня. В день скорби моей приклони ко мне ухо Твое. В день, когда призову Тебя, скоро услышь меня. Яко исчезли яко дым дни мои, и кости мои обожжены яко головня».

Положил книгу на стол, на книгу руки и заговорил тихим голосом. И не дышали сидевшие за столом, ибо жутко было слышать.

— Я прочитал вам молитву нищего. Кто же нынче не нищий в царстве нашем? Настал горький час: открываю вам тайну о царевиче как она есть.

Шуйский умолк, опустил голову, и все смотрели на его аккуратную лысину, на острый, как заточенное перо для письма, носик, и было непонятно: откуда в таком человеке твердость?

Шуйский поднял лицо и оглядел всех, кто был за столом, никого не пропуская.

— Тот, кого мы называем государем, — самозванец. Прилнали его за истинного царевича, чтоб избавиться от Годунова. И не потому, что не был Годунов царем по крови, а потому, что был он неудачник. Лучшее становилось при нем худшим, доброе — злым, богатое — бедным. Грех и на мою голову, но я, как и все, думал о ложном Дмитрии, что человек он молодой, воинской отвагой блещет, умен, учен. Он и вправду храбр, да только ради польки Маринки, которая собирается сесть нам на голову. Он умен, но умом латинян, врагов нашей православной веры. Учен тоже не по-нашему.

Шуйский кидал слова, как саблей рубил. Бесцветные глазки его вспыхнули, на щеках выступил румянец.

— Для спасения православия я хоть завтра положу голову на плаху. Я уже клал ее. Вы слушаете меня и страшитесь. Я освобождаю вас от страха. Пришло время быть воителями. Рассказывайте о самозванстве царя, о том, что он собирается предать нас полякам. Рассказывайте каждому встречному! Всем и каждому! И стойте сообща заодно, за правду, за веру, за Бога, за Русь! Сколько у расстриги поляков да немцев? Пяти тысяч не будет. Где же пяти тысячам устоять против ста наших тысяч!

Кто-то из протопопов сказал:

— Многие, многие стоят за расстригу — соблазнителя душ наших.

— Скорее у Дмитрия будет сто тысяч, чем у нас, — подтвердил Татев.

— Так что же делать? — спросил Шуйский. — Терпеть и ждать, покуда нас, русаков, в поляков переделают?

Поднялся совсем юный Скопин-Шуйский.

— Дядя! Надо ударить в набат и кликнуть: поляки государя бьют! Я с моими людьми мог бы явиться спасать расстригу. Окружил бы его своими людьми, и тогда он стал бы нашим пленником.

— Его следует тотчас убить! — чуть ли не прикрикнул на племянника князь Василий. — Отсечь от поляков, от охраны — и убить!

— И всех поляков тоже! — сыграл по столу костяшками пальцев Иван Безобразов. — А чтоб знать, где искать, дома их следует пометить крестами.

— Очень прошу не трогать немцев, — строго сказал князь Василий. — Они люди честные. Годунову служили верой и правдой, пока жив был. И расстриге служат, пока жив.

За день до свадьбы под колокольней Ивана Великого пророчица Алена повалилась наземь, билась в корчах до розовой пены на губах. Многие, многие слышали ее жуткий утробный голос:

— Овцу золотую, Дмитрия-света на брачном пиру заколют!

Блаженную в ссылку не упечешь.

Другое дело царь Семион. Этот на паперти Успенского собора, перед обедней, вдруг принялся кричать на все четыре стороны:

— Совесть трубит во мне в серебряную трубу, в трубу слезную! Царь наш, не Богом нам данный, не Богом, тайно уклонился в латинскую ересь! Погонит он православную Русь к папе римскому на закланье!

Старика взяли под руки, отвезли в Чудов монастырь, постригли в монахи и отправили на Соловки.

Народу было сказано: за неблагодарность.

Дмитрий от Семионова предательства стал чернее тучи. Все твердил, похаживая взад-вперед по личным своим комнатам:

— Татарва православная! Совесть ему дороже царского житья. При Грозном, чай, о совести помалкивал.

8 мая совершилось посрамление вечных русских обычаев. Утром был совершен обряд обручения. Наряжали Марину боярыни. Платье тяжелого багряного бархата было унизано алмазами, узоры по подолу и рукавам — персидский жемчуг.

— Матерь Божия! Тяжелее кольчуги! — охнула Марина, а ей на ножки уже натягивали сафьяновые сапоги, в жемчужных цветах, с сапфирами и сердоликами. Шапка — все два пуда!

— Да я же умру! — взмолилась Марина, но не умерла.

Поддерживаемая под руки отцом и княгиней Мстиславской, она приведена была в Столовую палату, где ее ожидал жених, одетый таким же сказочным королем. На Помолвку пригласили самых близких родственников, свадебных бояр и боярынь. Благовещенский протопоп Федор обручил молодых. Тысяцкий Василий Шуйский и дружки, брат его Дмитрий да Григорий Нагой, резали каравай с сырами, разносили ширинки.

Как на пожар торопился Дмитрий! Хоть бы неделю подождал после обручения. Так нет! Все в один день втискивал: обручение, венчание Марины на царство и свое венчание с Мариной.