Явдат Ильясов - Золотой истукан
— Ну вот, я пришла, мой лев.
— Зачем?
— Ты же сказал, мой Иосиф Прекрасный…
— Что?
— Что меня любишь.
Руслан уронил руки. Нет, тут он ничего не мог поделать.
— Прогонишь — яду приму! Будешь отвечать. — Жутко смотреть, как эта огромная неповоротливая туша корчит из себя маленькую обиженную девочку. — Я у матушки, у батюшки одна дочь. А ты хочешь… — Еще более жутко видеть, что она сама непоколебимо верит тому, что городит. — Ах, я несчастная, бедная, что будет со мною?
— Ничего я не хочу! — вскричал Руслан. — Хочу, чтобы ты сейчас же пошла отсюда к черту, исчезла на веки вечные, оставила меня в покое.
Фуа, по своему обыкновению, начала трястись и не то всхрюкивать, не то всхрапывать.
— Но ты же сказал…
— Ох, Бузгар! — Руслан упал на циновку. — Вытолкай вон эту стерву.
— Ты сам сказал…
— Бузгар!
С детства учили Руслана: нельзя женщину обижать. Ни ругать, ни — господь, сохрани! — ее бить. Но, оказывается, бывают в жизни случаи, когда не то, что бить — ее хочется убить, на куски изрубить, на свалку выкинуть.
— Я у матушки, у батюшки одна дочь. Ты меня обманул. Обольстил и покинул. Будешь отвечать. — Она сорвала с толстой руки дешевый медный браслет, швырнула его в мутную воду канавы. — Ты украл у меня золотой браслет! Я тебя в темнице сгною. В каменоломнях век свой закончишь. Дохлятина. Падаль.
— Бузгар!
Бузгар, как человек восточный, дикий, не стал долго рассусоливать: схватил толстуху за волосы, подтащил к выходу, дал ей пинка — и закрыл калитку.
— Разбойники! — донеслось снаружи. — Я вам покажу!
— Плохо, что она меня увидела, — угрюмо сказал Руслану взволнованный, запыхавшийся Бузгар.
— Знает тебя?
— В том-то и горе. Я ее мужу должен пять монет…
Так и не смог Руслан понять, что она такое: просто хитрая, подлая тварь, или — сумасшедшая. Или то и другое вместе. Если это совместимо, — как говорила покойная Иаиль.
Сахр — смеясь:
— Счастливый день! В доме гость и со мною гость. Проходи, Зуфар. — Он пропустил вперед высокого, очень смуглого, молодого, хоть и с бородою, опрятного человека.
Руслан узнал его — видел средь ученых, когда Сахр водил слугу в академию.
По местному обычаю, разговора не начинали, пока не наелись жареной баранины. Ну, как водится, хлебнули немного ячменной водки. Бузгар вынул из переметной сумы пару больших сочных дынь, — они пришлись весьма кстати, особенно Руслану, у которого во рту дико горело от уксуса и красного перца. Без уксуса, перца, без лука и чеснока, без тмина и мяты здесь почти ничего не ели. В первые дни жизни у Сахра бедный Руслан чуть криком не кричал от каждого куска, — затем, правда, стал привыкать понемногу к острой пище, но, конечно, доселе не мог к ней как следует привыкнуть.
— Как твоя «История Хорезма»? — обратился Сахр к Зуфару. — Скоро закончишь?
— Скоро. Шесть книг уже есть, осталось четыре.
— Что говорит о ней хорезмшах?
Зуфар досадливо пожал плечами:
— Что он может сказать? «Мне, — говорит, — наплевать на древних твоих массагетов и саков. Я — Хорезм! Если б ты написал историю царской династии Афригидов, я бы достойно тебя наградил». Я отвечаю: «Народ Хорезма состоит не из одних царей». Он беснуется: «Народ? Чтоб ты пропал вместе с этим крикливым, буйным народом! Он мне не нужен. И ты не нужен со своей дурацкой историей».
— И верно, — с усмешкой подзадорил его Сахр; похоже, не первый раз затевали они разговор об этих вещах. — Кому нужна твоя история? Ради кого стараешься? Ради потомков?
— Ради них тоже.
— А знаешь ли ты, как называют люди развалины поселений, в которых когда-то жили их разлюбезные предки? «Ведьминей горой». «Чертовым городищем». «Прибежищем злых духов». И похуже. Смеются над предками; неучи, дикари. Вот тебе и благодарность потомков. Человеку, друг мой, безразлично, что было вчера. Он хлопочет о завтра.
— Ну, то от невежества. Смеяться над далекими предками — все равно, что поносить родных отца и мать. Ведь мы не с неба свалились: в наших жилах течет живая кровь тех неучей, дикарей. И не в том ли, Сахр, наша с тобою задача — людей просвещать?
— Просвещай, просвещай, — нахмурился Сахр, — пока они тебе башку не оторвут.
— «Кому нужна история…» — Зуфар беспомощно оглядел собеседников. — Я тупею от недоумения, когда слышу подобное. Завтра? Завтра — это сегодня, умноженное на вчера. Вот, скажем, ты, друг Рустам, вдруг проснешься наутро с совершенно пустой памятью, начисто забыв, что знал, полностью утратив свой житейский опыт. И что будет с тобою? Не отойдя от двора и трех шагов, ты погибнешь, — попадешь под колеса первой же повозки, ибо не будешь помнить, что она может задавить. Или утонешь в ближайшем канале. Или здесь, не выходя из дому, сгоришь в очаге. Человек без памяти — не человек. Даже не червь. Ибо даже у червей есть опыт и память: знают, куда, как и зачем им надо ползти. История — опыт и память народа. И никакой народ не может существовать, не зная своей истории. Верно, Бузгар?
— Верно, верно. — Бузгар бросил озабоченный взгляд на калитку, затем на свою переметную суму.
— Ты чем-то встревожен? — насторожился Зуфар.
— Фуа, Пинхасова жена, здесь была…
— Фуа?! — Зуфар мигом вскочил. — Тебя видела?
— Да.
— Чего же ты тут сидишь? Давно надо быть за сорок верст отсюда.
— Не бойтесь, — попытался успокоить их Сахр. — Кто станет ее слушать? Всякий знает, что дура.
— Э! — Зуфар всплеснул руками. — От дур все беды на свете. Собирайся, Бузгар. Скорей! Я пойду с тобою, провожу до городских ворот.
— Не забывай, о чем говорили, — кивнул Бузгар Руслану на прощание. — Я к тебе забегу как-нибудь тайком.
— Буду ждать.
Бузгар удалился, Руслан остался, но душа его ушла с Бузгаром, будто крепыш унес ее в своей переметной суме. Много хороших людей видел Руслан с тех пор, как покинул Семаргову весь, но никого не полюбил так сразу и горячо, по-братски, всем существом своим учуяв в нем родное, кровное, свое. Он бы заплакал, если б давно не разучился плакать.
— О чем это вы с ним говорили? — полюбопытствовал Сахр.
— Так… о том, о сем.
— Ого! — воскликнул Сахр ревниво. — У тебя уже свои тайны?
— Тайны, не тайны… тебе будет скучно слушать. Не о звездах шла речь — о земных делах.
— Понимаю. К Хурзаду тебя зовет. Он и меня сколько раз уговаривал уйти из Кята.
— А ты боишься?
— Я ничего не боюсь, друг мой. Но зачем? Какой в этом смысл? Нет силы, которая сокрушила бы тупое чудовище, именуемое властью.
— Но Маздак же сумел одолеть богачей?
— Сумел. На какое-то время. Затем они его одолели. Будь уверен, хорезмшах тоже найдет кого позвать на помощь: белых ли, черных ли, желтых ли гуннов. Или того же Кутейбу ибн Муслима. Кровь. Напрасные жертвы. Новое горе. И — все опять пойдет по-старому.
— И пусть! — разъярился Руслан. — Кровь — разве она и так не льется каждый день? И нет напрасных жертв? Нет горя? Надо ж хоть раз, пусть на десять дней, взять свое! Отплатить живоглотам за все обиды! Раз уж народ подымается, он, наверно, знает, на что идет. Там, на Окузе, ты говорил: история — река большая. Сверху — мусор, дерьмо, снизу — золото, крупная рыба. На берегу, мол, сижу, гляжу. А ведь к берегу — не то же ль дерьмо волной прибивает, а? Эх, ты — ученый! Бузгар, простой человек, — и то знает свой путь. Был у нас… Калгаст. Он плыл глубью. Убили его… из-за глупости моей. Хочу вину свою загладить перед ним… и его заместить. На берегу? Ладно, сиди, царю угождай. Завидная участь — служить тому, кого ненавидишь. — Он горько усмехнулся. — Ведь ты никому ничего не должен. Сам всего достиг. Из материнской утробы сразу ученым вылез. И книги сам придумал… и академию эту, науки разные. И не хочешь подумать, любомудр: раз уж на сей земле мог объявиться этакий умный Сахр, то, значит, она способна таких родить и растить. И ей ты обязан умом своим высоким. Но вот она подымается на большое дело, а ты — в кусты. Тьфу! Стыдись.
— Ого! — развеселился лекарь, выслушав сбивчивую гневную речь русича. — Так-так… — И, тут же потускнев, уныло махнул рукой. — Не петушись. Ломал я голову над этим всем. Мало ли, что я тогда сказал: я говорю сегодня одно, завтра-другое. И не всегда то, что думаю. Так, от скуки озорую. Честно сказать, я давно собирался к Хурзаду. И Бузгара — помнишь, репу на базаре покупали? — через старика одного за тем и вызвал к себе. Поговорить хотелось, да, видишь, не удалось. Сам нашел бы дорогу к Хурзаду, но решимости не хватало. Живу, — думаю, — тихо, спокойно, книги читаю, зачем мне лезть в эти дрязги? Малодушие. Ты, конечно, прав. Здраво судишь. Что ж будем делать?
— Уйдем к Хурзаду! Сейчас.
— Сейчас? Хм… посмотрим…
— Трах! — распахнулась калитка.
Аарон?
Бледный, потный. Пейсы — пряди волос на висках — раскрутились, разлохматились, точно кисточки на коровьих хвостах.
