Александр Лысёв - «Раньше смерти не помрем!» Танкист, диверсант, смертник
— Отправь, пожалуйста. — Барсуков протянул Витяю треугольник письма.
— Сами и отправите, — не понял просьбы Витяй.
Барсуков улыбнулся светло, чуть грустно и отстраненно. Таким Коломейцев не видел своего всегда решительного и уверенного в себе командира никогда.
— Отправь. Это семье. Пришло и мое время с головой расстаться.
— Да что вы такое говорите, Иван Евграфович?!
— Раз говорю — значит, знаю.
Накануне ночью Барсукову приснился дед. Второй раз за всю жизнь. Явился в своем мундире с вахмистерскими погонами, чинный и торжественный. Постоял молча и, чуть улыбнувшись, кивком головы позвал за собой. Повернулся, медленно пошел, не оборачиваясь, в предутренний туман. Показалось, будто где-то дальше в тумане есть еще какие-то фигуры. Оживший, глянул с фронтовой фотографии отец в казачьей форме и тоже улыбнулся так, что у Барсукова внутри все замерло от теплоты и счастья. Мелькнули мысли о доме, в котором Иван не был очень-очень давно. И которого вроде как не было, но сохранялось такое ощущение, будто бы он точно где-то есть. Такой как прежде, целый и невредимый. Барсуков понял все прямо тогда, во сне, еще не проснувшись. А проснувшись, сразу же сел писать письмо жене. В паре абзацев обратился напрямую к детям, как когда-то писал ему отец. Суждено будет получить — подрастут и прочитают сами. Письмо было самое обычное, чтобы не расстраивать близких раньше времени. Но он уже точно знал, что оно последнее. Конечно, он не стал ничего пересказывать Витяю, а вместо этого проговорил своим привычным уверенным тоном, в котором не было и тени горечи или расстройства:
— Танкисты, брат, они как кузнецы: немножко знают все наперед.
И полушутя-полусерьезно добавил:
— Я и так уже давно все приличия нарушил — который год воюю…
Витяй вспомнил вдруг первые дни войны и первые бои, Матвея Москаленко — тот тоже сказал ему в день своей смерти, что погибнет. Так и вышло. Наверное, стоило, но у Коломейцева сейчас язык не поворачивался разубеждать Барсукова. Он протянул руку и взял письмо.
— А я проживу долго, — ни с того ни с сего брякнул Витяй, и ему вдруг стало от этого очень неловко.
— Так и будет, — уверенно сказал Барсуков и широко улыбнулся.
Со стороны передовой раздавалась беспорядочная канонада. Отдельные снаряды залетали в перелесок, укрывавший танки. Несмотря на это, экипаж Коломейцева уже успел разузнать, где находится кухня. Прямо на танке съездили за кашей. Пора было возвращаться в свою часть. Высунувшийся из люка на башне Витяй с ходу заметил какую-то суету вокруг того места, где полчаса назад стояла машина Барсукова. Командирская «тридцатьчетверка» и сейчас была там, целая и невредимая.
— Стой! — движимый смутным предчувствием, крикнул Коломейцев механику и, спрыгнув на землю, пешком подошел ближе. Из разговоров сбежавшихся танкистов он узнал о смерти комбата. Когда майору доставили очередной пакет, он открыл верхний люк и высунулся наружу. Пролетавшей мимо болванкой Барсукову оторвало голову. Витяй замер и не стал подходить ближе. Да и какой был в этом смысл? В памяти тут же возникли слова Ивана Евграфовича о расставании с головой. Предчувствия предчувствиями, но чтобы так буквально…
Коломейцев окинул взглядом картину перед ним — танкисты открыли люки, лезли внутрь, но Витяй понимал, что то, что они сейчас достанут из башни, уже не будет иметь никакого отношения к Ивану Евграфовичу Барсукову. Коломейцев нащупал на груди под комбинезоном в кармане гимнастерки переданное ему письмо и застегнул клапан кармана на пуговицу. Затем посмотрел куда-то выше, в сторону деревьев, постоял несколько секунд и, развернувшись, решительно двинулся к своей машине.
— Лезь в башню! — еще издали крикнул механику.
И, привычно занырнув в водительский люк, ухватился за рычаги. Расшвыривая землю из-под траков, «тридцатьчетверка» рванула к концу перелеска.
14
Они расположились сразу за опушкой леса, там, где начиналось поле с золотистой спелой пшеницей. Неубранные хлеба медленно осыпались. В конце августа тысяча девятьсот сорок первого года убирать их было некому.
— Бросьте, Цойлер, — морщась от боли, проговорил Кнапке.
Обе ноги его были прострелены автоматной очередью.
— Лежите спокойно. — Земцов сноровисто обработал и перебинтовал раны. — Уж поверьте, кое-что я в этом понимаю. Не смертельно.
— Вам со мной не уйти.
— Ну, это мы еще посмотрим.
Два дня назад посланная в глубокий рейд за линию фронта группа лейтенанта Кнапке совершила налет на штаб одной из советских частей. Диверсанты, одетые в форму бойцов РККА, проникли на охраняемую территорию штаба. Неожиданно применив стрелковое оружие и ручные гранаты, они уничтожили советскую штабную колонну, передвижную радиостанцию, захватили оперативные документы. Однако в преследование перешел оказавшийся поблизости отряд НКВД. Вскоре чекисты прижали группу Кнапке к болоту в лесном массиве. После кровопролитного ночного боя на сухую лесную поляну выбрались всего четыре человека: Земцов, Кнапке, Хубе и Берзиньш. На боку у лейтенанта висела пухлая полевая сумка с захваченными документами. Они полагали, что им удалось оторваться, и скрытно расположились на дневку. Но к вечеру следующего дня выяснилось: преследование продолжается. Сегодня на рассвете в перестрелке был убит Берзиньш. А прежде чем скрыться в очередном перелеске, получил автоматную очередь по ногам Кнапке. Земцов и Хубе теперь по очереди тащили его на себе. К этому моменту они во второй раз оторвались от преследователей. Но гарантировать, что их не атакуют снова, разумеется, никто не мог.
— Плотно на хвост сели, — утирая пот, проговорил увешанный оружием и амуницией Хубе.
Сейчас его отправили наблюдать за полевой дорогой. Августовский день выглядел совсем тихим и мирным. Закончив бинтовать, Земцов распечатал плитку шоколада. Заставил отказывавшегося лейтенанта съесть несколько кусочков и запить их коньяком из фляги. Сделал небольшой глоток сам, промокнул губы тыльной стороной ладони. В траве совершенно беспечно стрекотали кузнечики.
— Как вас зовут? — неожиданно спросил Кнапке после долгой паузы.
Земцов в первое мгновение даже не понял, о чем он. А когда догадался, поглядел на все равно продолжавшее быстро бледнеть, с большими темными кругами под глазами лицо Кнапке и после короткой паузы ответил:
— Александр Николаевич.
— Очень приятно. — Командир диверсионного взвода судорожно сглотнул и попытался улыбнуться уголком рта.
— Вас потянуло на лирику? — довольно жестко поинтересовался Земцов.
Кнапке, как будто не слыша его интонации, приподнялся на одном локте и вдруг произнес вместо ответа:
— Ведь вам плевать на нас, немцев. Вас интересует только ваша война с большевиками. Ведь так, признайтесь?
— Потянуло, — констатировал за лейтенанта Земцов. И, закурив, спокойно поинтересовался: — Вам отвечать или вы сами все знаете?
— Ну да, вы скажете, что нам точно так же плевать на вас, русских.
Кнапке снова откинулся на спину. Глядя прямо в синее небо с бегущими по нему белыми облаками, произнес, отвернувшись от собеседника:
— И будете совершенно правы.
— К чему тогда этот разговор? — уже без тени иронии, спокойно и даже немного грустно поинтересовался Земцов.
— Но все-таки ответьте, — вновь приподнялся на локте Кнапке. — Мне любопытно: что вы думаете об этой войне?
Земцов долго молчал. Потом произнес с нескрываемой горечью:
— Я думаю, что на этой войне нет ни одной правой стороны. Вы подметили совершенно верно: для меня была и остается главной война с большевиками. Она не кончалась никогда. Поэтому я здесь. Что будет дальше — не могу вам сказать. Единственное, чего мне бесконечно жаль, как тогда, так и теперь, — так это того, что опять льется русская кровь. Впрочем, как и всю последнюю четверть века. Без остановки.
Кнапке собрался с силами и даже сел. Спросил испытующе:
— Вы совсем не впечатлены успехами рейха?
— Я русский, — произнес Земцов таким тоном, что Кнапке догадался: высказаться более откровенно по поводу своего отношения к рейху и его успехам собеседнику не позволяет одно только воспитание.
— Я не питаю иллюзий относительно того, что нужно у нас вам, — счел необходимым пояснить через некоторое время Земцов. — Только запомните: Россия была, есть и будет всегда. Никто и никогда не сможет не считаться с этим фактом. Мы болеем, но мы поправимся. У нас на все хватит сил. Да и не в силе Бог, а в правде.
— Ваши взгляды, однако… — начал было Кнапке и замолчал в задумчивости.
— Каждый должен выполнять свой долг, — просто пояснил Земцов. — Согласно вере, чести и совести. Это не может поменяться ни при каких обстоятельствах. Даже если весь мир изменили и поставили с ног на голову.
