Отшельник и Дикарка - Эдит Уортон
Окна моей кельи выходили не в сад, а на утес, по которому вилась тропа для вьючных животных. Весь день солнце палило так, словно хлестало этот утес огненными бичами, и весь день я видела лишь обливающихся потом крестьян, тащившихся по тропе следом за своими изнывающими от жажды ослами, да ноющих нищих, расчесывающих свои язвы. О, как я ненавидела глядеть сквозь зарешеченное окно на этот пылающий мир! Обычно я в отвращении отворачивалась от него и лежала на своей жесткой постели, часами разглядывая потолок кельи. Но там ползали сотни мух, и жужжание, которое они издавали, было еще хуже слепящего света. Иногда, когда за мной точно никто не следил, я срывала с себя одежды и занавешивала ими зарешеченное окно, чтобы не видеть сноп жаркого света на потолке и пыль, танцующую в нем, как жир танцует на сковороде. Но темнота душила меня, и я едва могла дышать, как будто лежала не в келье, а на дне глубокого каменного мешка. Тогда я поднималась, стаскивала одежду с окна, падала на колени перед распятием и молила Господа даровать мне святость, чтобы я могла избежать нескончаемых костров преисподней, представление о которых мне давала эта жуткая жара. Ведь если я не в силах перенести жару летнего дня, разве могло мне хватить силы духа хотя бы подумать о пламени, которое не перестает?
Стремление избежать адского пламени привело меня к мысли о том, что нужно жить праведно, и я подумала, что, если немного облегчить телесные страдания, я смогу с большим усердием предаваться бдениям и аскезе. И тогда я сказала настоятельнице, что спертый воздух кельи так давит на меня, что я постоянно сплю, и умолила ее перевести меня в ту часть здания, где окна выходили в сад.
Несколько дней в моей душе жила радость, потому что вместо запыленной горной дороги и потных крестьян с их ослами перед моими глазами были темные кипарисы и овощные грядки, на которых едва появились первые всходы. Но вскорости оказалось, что облегчения это мне не принесло. Когда пришла середина лета, в саду, окруженном со всех сторон строениями, стало так же душно, как в моей келье. Вся зелень увяла и засохла, остались лишь борозды голой красной земли, на которую кипарисы отбрасывали так мало тени, что монахини, искавшие там облегчения от жары, не могли найти его. И я стала с сожалением вспоминать свою прошлую келью, где время от времени дул морской бриз, слабый и горячий, но он был, и к тому же там я могла смотреть на море. Но хуже всего было не это. Когда пришли самые жаркие дни, я обнаружила, что в определенный час солнце отбрасывало на потолок отражение ряби на поверхности бассейна, стоявшего в саду. Невозможно найти слова, чтобы рассказать, как я страдала, глядя на эти блики! Смертной мукой было смотреть, как свежая вода плещется над моей головой, но не ощущать ее прикосновения. Я чувствовала себя бронзовым изваянием, лежащим на дне колодца. Но изваяние не испытывает страданий, если не может охладиться, а каждый дюйм моего тела трепетал, мучимый жаждой, и каждая жила моего тела молила о капле воды, как тот богач, у ворот которого умер нищий Лазарь[8]. Ах, отче, как описать тебе мои тяжкие муки? Порой я так боялась смотреть на эту ложную рябь над головой, что зарывалась лицом в раскаленную постель и лежала так, пока не уверялась, что положенное время прошло и рябь больше не видна; но в пасмурные дни, когда эти блики не появлялись вовсе, жару было еще сложнее переносить.
Днем я почти никогда не смела выйти в сад, потому что там гуляли монахини, и однажды, особенно жарким днем, они нашли меня склонившейся над бассейном и погнали прочь, крича, что я пытаюсь погубить себя. Скандал достиг ушей аббатисы, и она вызвала меня к себе и принялась расспрашивать, что за демон овладел мною; когда же я расплакалась и сказала, что мечтаю омыть свое раскаленное тело, она страшно разгневалась и вскричала: «Неужто ты не знаешь, что это грех столь же великий, как и прочие, и все величайшие святые осуждали его? Монахиня призвана прожить всю жизнь в самосозерцании и тоске о собственном несовершенстве, а это желание потакать своему жалкому телу — одна из плотских страстей наряду с любострастием и прелюбодеянием». И приказала мне в течение месяца спать в тяжелом одеянии, закрыв лицо покрывалом.
Отче, я думаю, именно это наказание привело меня к греху. Стояла самая жаркая пора, именуемая «собачьими днями», и моя плоть была не в силах это вынести. На третью ночь, когда привратница уже закончила вечерний обход и огни были погашены, я поднялась с постели, сорвала одежду и покрывало и упала на колени у окна, почти без сознания. Стояла безлунная ночь, небо было усыпано звездами. Сначала в саду я видела лишь тьму, но вглядевшись пристальней, заметила слабое мерцание между кипарисов и поняла, что это свет звезд отражается в бассейне. Вода! Вода! Она была так близко — нас разделяли лишь несколько засовов и решетка.
Привратница всегда спала крепко, а я знала, куда она вешает ключи: на гвоздь сразу за дверью кельи. Я проскользнула туда, открыла дверь, схватила ключи и босиком прокралась по коридору. Засовы монастырской двери были тугими и тяжелыми, и я тянула их, пока не почувствовала, что у меня вот-вот лопнут жилы в запястьях. Тогда я провернула ключ, и раздался громкий скрежет. Я замерла, вся дрожа от страха, что петли тоже окажутся скрипучими, но этого не случилось, и я открыла дверь и выскользнула наружу. В саду было душно, но по крайней
