Граница - Станислава Радецкая
Лисица разложил свои небогатые припасы на земле – остатки хлеба, две луковицы, вяленое мясо, и турок замолчал, провожая взглядом припасы, а потом поклонился вновь. Он взял краюшку позавчерашнего каравая и разломил ее на две половины. Одну из них он положил перед Лисицей, свою же часть взял в ладонь и строго заговорил, прикасаясь то к сердцу, то ко лбу. Ясно было одно, он творил какой-то чужеземный обычай, и на всякий случай Лисица кивнул.
- И ты будь здоров, - сказал он. – У нас на севере говорят, будто куском хлеба можно добыть себе друга. Что ж, надеюсь, поговорка не соврет и на этот раз.
Глава 3
Может быть, с клятвой верности незнакомцу Диджле ибн-Усман Альбаз поторопился, но он так долго просил Аллаха смилостивиться над ним и указать верный путь, что первого человека, который не схватился за оружие и не убежал при его виде, Диджле воспринял, как посланца небес. Когда тот выложил свою нехитрую еду, которую в мирные времена у них дома не подали бы и бедняку, сердце у Диджле дрогнуло: это не просто знак дружбы. Так – хлебом – братались древние герои, о которых в детстве пел слепой старик-музыкант. За это он простил все: и то, что европеец не омыл рук, и его богохульные рисунки на земле, и странную манеру сидеть, как дикарь, и короткие отрывистые фразы, которые огорчили Диджле – он сам старался говорить, как можно цветистей, по всем канонам вежливой беседы. Но самым печальным было то, что названный незнакомый брат не знал ни влашского, ни османского, ни персидского, и Диджле не мог поведать ему о своих злоключениях, чтобы тот понял, как он попал в эти края, и как ему нужна помощь, чтобы выйти к людям.
А рассказать ему было о чем. Огонь костра не был похож на огонь очага в родном доме, где прошло детство. Когда-то давно отец, почтенный Мустафа Усман-ага, привез из похода вторую жену, влашку Марьям, и она разожгла огонь в его холодном доме и поддерживала его все годы, пока хворала старшая госпожа. Диджле был не первым сыном, но единственным, кто пережил свое трехлетие; говорили, будто мать нарочно выкармливала его молоком от черной кобылицы, которую тоже привез отец – все, что осталось у Марьям от родной земли; все его старшие братья умерли в младенчестве. У очага, когда не слышала бабка, мать пела ему колыбельные на влашском языке, и у очага отец играл с Диджле, когда находил время после работы.
Не был этот огонь похож и на тот, что горел в доме у господина, Мехмет-бея. С пятнадцати лет Диджле служил ему конюхом и сокольничим, верный до последней капли крови, и, когда пришел час, вместе с господином ушел воевать на север. Если бы с оказией не дошла весть, что любимая младшая сестра совершила тяжкий грех и наложила на себя руки, Диджле бы до сих пор воевал, и защищал бы господина и его имущество, и делал все, как ему велено, не помышляя не подчиняться. Но в смерти сестры был виновен сын Мехмет-бея; она бросилась в реку из-за него. Та вода была ледяной даже летом, не глотнешь ее, чтобы не свело зубы, и этот холод проник в семью, уютно свернулся в очаге. «Позор, - говорили соседи после приветствий, когда встречали отца на улице, - хорошо, что вам не пришлось наказывать ее собственноручно, почтеннейший». Отец молча соглашался с ними и приказал не называть имя сестры в доме. Когда Диджле вернулся, умолив хозяина дать ему три недели, чтобы навестить родных, у него сжалось сердце: все домочадцы теперь были угрюмы и печальны, словно Азраил, отец милости, вестник смерти, не только забрал сестру, но и запер каждого в клетку, из которой невозможно выйти. Все слушались отца, и имя сестры ни разу не слетело с губ Диджле, но незримой тенью она проникала в дом, и иной раз казалось – вот-вот и из полумрака, пахнущего розовым маслом, послышится тихий девичий голос. Вытканный ею ковер на стенах, сплетенные циновки и корзины, расшитые ее рукой пояса, варенья и игрушки – чтобы забыть о ней, надо было бросить дом со всеми вещами и уйти, куда глаза глядят, чтобы время и трава раскрошили камень стен, погубили персиковый сад, стерли воспоминание, что здесь жили люди. Диджле винил и себя в ее смерти, - не уследил, не выдал замуж, - и вина подтолкнула его выступить против хозяйского сына. Его не остановил ни гнев отца, ни добрые советы друзей, и он погнался за правдой так рьяно, что оказался в зиндане, обвиненный в воровстве и дезертирстве
В одну из ясных ночей, когда луна светила через решетку, и сон бежал прочь, как красавица от колодца, к нему пришла мать. Неправдами и подкупом она вывела Диджле из темницы и приказала уезжать – далеко, за горы, чтобы люди султана не нашли его. «Лучше потерять сына, но знать, что он жив и здоров, чем видеть, как его казнят», - так сказала она в ту ночь, и Диджле узнал, что сын господина требовал его смерти. Мать отдала ему одного из лучших коней Мехмет-бея, быстроногого, но неприметного, и покачала головой, когда он попытался возразить, что правда будет торжествовать.
- Раньше ты умрешь, а я этого не переживу, - она обняла его на прощание, маленькая, хрупкая, смелая, одна против всего мира. Диджле не осмелился спросить ее, что будет, когда утром увидят пропажу, да
