Театр тающих теней. Под знаком волка - Афанасьева Елена

В вознице Савва узнает Макара, того самого кучера графини Софьи Георгиевны, что в феврале восемнадцатого бросил в Севастополе больную Анну с больной Иринушкой на руках, а сам с лошадью и повозкой скрылся.

— Смотри мне, обмануть даже не думай! — трясет пистолетом Бульдог. — Из-под земли достану!

— Рассчитаемся тютелька в тютельку. Лёнька Серый — честный фраер!

Серый заталкивает Савву в ту самую повозку, которую украл сидящий впереди возница Макар, следом запрыгивает сам и громко свистит:

— Эх, пошла! Пошла-поехала!

Но свист его тонет в свисте ветра на балаклавской пристани.

— Антип! Антипка, может, жив?

— Какой тебе Антип?! Все мордой в море попадали. Сам же видал, — машет рукой Ленька Серый.

— Антип — это волк. Он на пристани. Переждать бы где-то и забрать его.

— В море твово волка скинули. Сам в окно видал, когда тебя к выходу толкал. Охвицер в море скинул. Как бишь тя звали говорил? Инокентьев Савелий? — хлопает Савву по снятому с Амория меховому полушубку. — Царствие небесное рабу божию Савелию, застреленному нонче на балаклавской пристани! До дому доедем, помянем. Нет более Инокентьева Савелия.

Хохочет, поворачивая к себе Савву, лицо которого мокрое от слез.

— Кеша ты тепереча, Художник. Кешка Саввин.

— Волков я теперь. Антип Волков.

— Да хучь Крокодилов. Докýменты сам себе нарисуешь, какие пожелаешь.

Случайное письмо,

найденное в дореволюционном издании «Подорожника» Анны Ахматовой

Вы любили когда-нибудь?

Вы любили когда-нибудь так, чтобы утром проснуться с ощущением невероятного, баснословного счастья, случившегося лишь от того, что приснившаяся Его смерть была только сном?!

Вы любили когда-нибудь так, чтобы, узнав, что Он вас бросил, бормотать: «Пусть бросил, пусть! «Бросил» это не безнадежно, не навсегда! Главное, жив! Ведь надежды нет только у смерти…»

Вы любили когда-нибудь так, чтобы, случайно услышав, как на улице посторонняя женщина окликает Его именем собственного сына, остановиться и затеять разговор в призрачной надежде лишний раз произнести это имя вслух, лаская каждый звук губами?!

Вы любили когда-нибудь так, чтобы захлебываться собственной любовью, хрустальным звучанием, колокольчиками радости выпуская из себя в мир этот колдующий перезвон «люблю… люблю… люблю… люблю… блю… блю… блю… лю…»?!

Вы любили когда-нибудь до дрожания коленок, не способных удерживать вас на ногах при одном Его появлении, до судорожных спазмов в горле при первых, звучащих в телефонной трубке звуках Его голоса, до полной обесточенности, выпотрошенности, выжатости, вывернутости при любом Его дольшем, чем то было оговорено, отсутствии?!

Вы любили когда-нибудь так, чтобы в самом переполненном зале, в самой невероятной толпе самых перенаселенных городов мира, еще не успев увидеть, успевать предугадывать, предчувствовать Его присутствие рядом? Сначала чувствовать — мир изменился, воздух вокруг стал другим, пространство раскалилось. Сначала чувствовать, и только потом, медленно повернув голову, убеждаться — так и есть, Он вошел. И удивляться, как этого не чувствуют другие — ведь у пространства, в котором есть Он, иная консистенция воздуха, иной полярный заряд, запах иной?!

Вы любили когда-нибудь до ощущения ада и рая, смешавшегося в вашем почти выжженном и до краев заполненном невероятной энергией существе?! До этой дикой смеси выси и бездны, падения и полета? До пересохших губ и спазмов в животе, до рвот, до тошнот, до ощущения собственной полной ничтожности, низменности и столь же абсолютного величия, равного которому ни в одной из захватнических войн, ни в одной из головокружительных карьер, ни в одной из суперприбыльных сделок, ни в одном из фанатических обожаний толп обожателей не постичь?!

Вы любили когда-нибудь так, как не любить нельзя, потому что просто невозможно так не любить?!

Вы любили когда-нибудь так?!

Я — в свои девятнадцать лет еще нет…

Спасен, но…

Савва

Севастополь. 1919 год. Октябрь

До малины доезжают в полной темноте. Честный фраер Серый говорит вознице, что пошел за деньгами, и уходит, оставив Савву с его дорогим полушубком в залог. Что, как сейчас метнется дворами и нет его? А возница Савву обратно на расстрел отвезет?

— Как, Макар, краденые повозка и лошадь, поперек горла не встали? — четко и громко произносит Савва.

Возница поворачивается, смотрит, не узнает в беззубом фраере с разбитой рожей, в тяжелом меховом полушубке, интеллигентного мальчика из барской усадьбы, из которой он украл повозку и лошадь.

— Брошенная на улице под обстрелом больная Анна Львовна с грудным ребенком по ночам в страшных снах не приходит?

Макар племянника хозяев не узнает, но душить кидается. Руки сильные. За горло схватил и давит. И давит.

«Пожалуй, некая предопределенность в жизни все-такие присутствует, — задыхаясь, меняет свои воззрения недавний агностик Савва. — Написан на роду день смерти, и ничего с ним не поделать — не застрелят, так задушат. Только Антипка зря под нож и под пулю попал».

Задыхается, хрипит, почти теряет сознание, когда слышит выстрел. И чувствует, что дышать становится легче — руки возницы разжимаются, отпускают его горло, но сам злодей и вор Макар всей своей тушей наваливается на него.

— Подымайся, Художник! И боженьку благодарствуй, тогда как Лёнька Серый вовремя поспел! И не деньгу с собой притаранил, а ствол! Деньгой гада того не пристрелить.

— Так вы платить не собирались? — догадывается Савва.

— Лёнька Серый — честный фраер! — гордо вскидывает голову дважды за сегодня спасший его блатной. — Но Ленька Серый не платит гадам! Куды ж теперяча эту тушу девать?

Тушу возницы Макара на той же телеге вывозят до ближайшего обрыва и сбрасывают в воду.

— Море, оно само резберёть, кто гад, а кто невинно убиенный, — выдает философскую мысль честный фраер Лёнька Серый.

Но у Саввы нет больше сил эту сентенцию обдумывать.

— Мне домой надо. Там волнуются.

— Домой?! Куды это домой? Ты теперича мой, Художник.

— Из дома рисовать для вас могу, — пробует уговорить блатного Савва.

— Идиёт ты, а не художник!

Серый сплевывает сквозь зубы.

— Идиёт!

Закуривает цыгарку, протягивает Савве. Тот, как глупый бычок, машет головой — не курю.

— Тебя за чё загребли?

— Загребли? — не понимает Савва, но, включив ассоциативное мышление, быстро догадывается. — А-а, арестовали! За работу на красных. Но я на них не работал… То есть работал, но не идейно, а за паёк… Чтоб родных кормить… — бормочет юноша, но Серый не дает ему договорить.

— Чисто дело — идиёт! — с удовольствием затягивается цигаркой Серый. — Работал ты на красных? На красных! Арестовали и пострелять тебя постановили деникинские? Деникинские! Власть за два часа переменилась? Не переменилась! Охвицер пьяный твоих родных знает? Сам говорил, знает!

Савва не помнит, когда это всё Серому рассказать успел. И почему он вдруг по дороге разговорился? Эйфория выжившего, психологический синдром, от чувства облегчения всё блатному фраеру и вывалил?

— Недели не проходит как в именьи под абажуром чаи гоняет и тётку твою охмуряет. Еще и в Европы везть ее намыливается… — продолжает Серый.

Савва не сразу соображает, что «тетка» — это про Анну, про тонкую хрупкую Анну Львовну. Но логикой понимает, что блатной фраер не так уж не прав — Анна жена его дяди Дмитрия Дмитриевича, родного брата его матери. Следовательно, приходится ему не родной, но тёткой.

— Протрезвеет твой капитан, что делать будет? К домой тебе поедет, перед тёткой твоей хвост распушать. А тебя живого там увидит, и чё?

Снова протягивает цигарку Савве. Ошарашенный подросток машинально берет цигарку у фраера, так же машинально затягивается и закашливается до слез.