Михаил Голденков - Схватка
— Пан Жаромский! Вы арестованы и поедете с нами! — строго приказал Навашинский.
— Куда и зачем? По какому праву вы меня арестовываете? — нахмурил брови Жаромский, положив правую руку на эфес шпаги.
— Хватит с ним болтать! Болтун этот сейчас опять нам зубы заговаривать начнет! — кричали люди, потрясая злобно обнаженными клинками. Тут взгляд Жаромского встретился с тревожным взглядом ротмистра Сороки, которого виленский стольник хорошо помнил по битве у Кушликовых гор.
— Пожалуйста, пан Хвалибога, не противьтесь! — крикнул перекрывая шум разгневанных солдат Сорока, — отдайте шпагу и поехали.
— Я не признаю ареста, ибо не совершил никакого преступления! — возмутился Жаромский.
— Отдай шпагу! — кричали вокруг.
— Тише! Здесь я приказываю! — крикнул Навашинский, но его, похоже, уже мало кто слушал. Какой-то солдат стал силой вырывать у Жаромского шпагу. Тот оттолкнул солдата. К Жаромскому бросилось еще двое, чтобы забрать-таки шпагу Виленского стольника.
— Стойте! — Сорока схватил и стал оттаскивать от Жаромского не в меру разбушевавшегося конфедерата. В этот самый момент кто-то прикладом мушкета сзади огрел Жаромского по голове. Низенькая меховая черная шапка с пером слетела с головы, ноги виленского стольника подкосились, и он рухнул на заснеженную брусчатку.
— Что вы делаете!? — закричал Сорока, но другой конфедерат саблей наотмашь рубанул уже упавшего на землю Жаромского. Кровь окрасила свежевыпавший снег темно-багровым цветом. Сорока в ужасе смотрел, как медленно расплывается по снегу кровавое пятно вокруг головы убитого Жаромского. Все молча стояли, глядя на это ужасное зрелище.
— Халера, — лишь процедил Навашинский, — мы же судить его хотели!
— Да черт с ним! Заслужил! — крикнул кто-то…
В это же время к дому Гонсевского подъехал с отрядом и Хвелинский. Было около восьми часов утра. Хорошо знакомый польному гетману Хвелинский беспрепятственно вошел в дом и объявил хозяину об аресте.
— Собирайтесь, пан гетман, — Хвелинский сердито заложил руки за спину. Два солдата по бокам держали в руках заряженные мушкеты.
— Я никуда не поеду. Я больной, — ответил Гонсевский, нервно теребя длинный ус левой рукой, — мне доктор запретил выходить из дома.
Желваки заиграли на чисто выбритом скуластом лице Хвелинского.
— Пан гетман! Я вас не на вячерю приглашаю! Вы арестованы и должны быть взяты под стражу для доставки в суд! Я вам русским языком говорю!
Гонсевский нервно оглянулся. Как назло его охрана, простоявшая у дома всю ночь, утром ушла на отдых. Как не вовремя!
— Добре, я сейчас, — кивнул польный гетман и при помощи слуги стал не спеша одеваться… Натянул на ногу сапог, потом другой… Хвелинский ничего не говорил. Не торопил, не подгонял, лишь бросал мрачные взгляды, что-то шевеля губами. Солдаты с мушкетами стояли словно статуи.
Гонсевский накинул на плечи шубу, обернулся на слугу, кивнул, мол, свободен… По привычке начал было одевать карабелу, но Хвелинский, словно до того дремавший, вдруг встрепенулся, перехватил саблю и отдал солдату.
— Ах, да, — снисходительно улыбнулся польный гетман, — я же арестован…
Гонсевский взглянул на Хвелинского, словно ожидая хотя бы какого-нибудь ответа, но Хвелинский стоял, упорно разглядывая кончики своих темно-желтых сапог.
— Вы уже все, пан гетман? — лишь спросил он, глядя на распятие на стене.
Гонсевский также оглянулся на распятие, мол, чего вы там увидели… перекрестился и пошел к выходу.
В сопровождении двух солдат и Хвелинского Гонсевский вышел во двор, где его ожидала закрытая карета, запряженная двойкой лошадей. Все четверо сели в карету.
— Но! Пошла! — крикнул кучер, шлепнув лошадей длинным бичом. Карета дернулась и громыхая колесами по мощеной улице выехала со двора.
— Куда меня везут? — Гонсевский бросил испытывающий взгляд на Хвелинского, но тот лишь отвернул лицо к окну… Гонсевский еще пару раз задал тот же самый вопрос, но не получив никакого ответа замолчал.
Карета миновала ворота Вильны… Доехали до Волпы, где лошади неожиданно резко остановились.
— Что там? — спросил Гонсевский, подозрительно косясь на своих сопровожатых. Хвелинский вновь ничего не ответил, открыл дверь и вышел, бряцая по ступенькам своей волочащейся по земле саблей. Карету остановила толпа литвинских солдат в черных плащах и шляпах — конфедераты. На морозный воздух начинающейся зимы конвоиры выволокли и Гонсевского. Тут же с Библией в руках стоял католический ксендз в черной длинной рясе. Гонсевского подвели к куче булыжников и щебня.
— Что это? Это и есть ваш суд? — удивленно смотрел польный гетман на обступивших его плотным кольцом солдат.
— Так, пан гетман! — ответил офицер в черной шляпе с высокой тулью и черным пером. Это был Навашинский. Из-за толстого коричневого кожаного ремня Навашинского торчал пистолет.
— Это и есть наш суд, — громко произнес Навашинский, — суд тех, кого вы предали и обманули. Мы пытались вас спасти, пан вороватый директор, но так и не достучались до вашей совести.
— Вор! — кричали солдаты в лицо Гонсевскому.
— Гнида!
— Думаешь, никто не знал, чем ты занимался?
— Изменник отчизны! Как ты мог такое совершить?
— Царский прихвостень!
— А еще из плена его выручали! Пусть бы оставался у царя, мерзавец!..
Навашинский поднял руку в желтой перчатке, как бы говоря «тише!». Все в раз замолкли.
— Именем нашего Братского союза мы приговариваем вас к смерти, пан польный гетман, за измену родине, за мошенничества с выплатами Братскому союзу, за разбазаривание родной земли! — говорил Навашинский громким четким голосом. — Святой отец! Отпустите пану Гонсевскому его грехи!
Уже бывшего польного гетмана схватили за плечи и силой поставили на колени перед ксендзом.
— In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen, — прочитал ксендз, перекрестив Гонсевского. Тот принялся по-латински читать католическую молитву:
Pater nos ter, qui es in caelis,
Sanctificetur nomen Tuum.
Adveniat regnum Tuum
Fiat voluntas Tua, sicut in caelo et in terra.
Panem nostrum quotidianum da nobis hodie
Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos…
Неожиданно Навашинский, не дожидаясь пока Гонсевский дочитает молитву до конца, резко схватил за руку ксендза, оттолкнул его в сторону и, приставив к голове гетмана дуло пистолета, спустил курок. Глухо прозвучал выстрел, дернулась стриженная наголо голова польного гетмана, обдав лицо Навашинского мелкими брызгами крови. Обмякшее тело Гонсевского ничком рухнуло в кучу камней. Тут же в спину упавшего выстрелил другой солдат, выстрелили вновь… Стреляли все, кто стоял вокруг. Не выстрелил лишь Хвелинский, с угрюмым видом отойдя в сторону. Ему, единственному кроме ксендза католику (и кроме уже мертвого Гонсевского), во всем этом «быстром и праведном суде» экзекуция польного гетмана казалась диким варварством, но Хвелинский успокаивал себя тем, что Гонсевский сам виноват и заслужил смерть своими грехами против Отчизны, против шляхты… Впрочем, ротмистр Сорока также не стрелял. Он лишь с ужасом взирал на быструю расправу и думал, что же теперь скажет пану Кмитичу. Почему не смог помешать убить ни в чем не повинного Жаромского?
«Хоть назад и не возвращайся!» — в смятение думал Сорока…
Выстрелы отгремели. Толпу конфедератов затянуло пороховым облаком, но ноябрьский ветер вперемешку с мелкими снежинками тут же разогнал дым. Все молча смотрели на окровавленное изрешеченное пулями тело бывшего директора комиссии и польного гетмана, а побледневший, как снег, ксендз, отвернувшись, крестился, читая «Pater noster».
— Тело не хоронить! — сдвинув брови обронил в сторону ксендза Навашинский, утирая платком лицо. — Пусть все видят, что случается с предателями. Даже с такими ясновельможными панами и героями былых битв. Не то сейчас время, чтобы помнить старые заслуги!
Глава 3
ТАЙНЫЕ ПЛАНЫ
Весть о жестокой расправе над Гонсевским и Жаромским всколыхнула всю Речь Посполитую. Как бы не хотел ротмистр Сорока приносить плохую новость, но пришлось. Впрочем, Кмитич был возмущен не своим подчиненным, а конфедератами. Оршанский князь был просто в шоке. Он никак не ожидал такого вероломства от Хвелинского. Правда, Гонсевского Кмитич жалел в меньшей степени:
— Бедный Жаромский, — кручинился князь Орши, — за что такая несправедливость на голову этого героя!? Если бы убили одного Гонсевского, я бы не особо переживал. Сам заслужил, своим темными делишками. Но этот мошенник потащил за собой и Жаромского!
— Никто не хотел убивать Жаромского, — заикаясь объяснял Сорока, — все произошло, как в пьяной драке…
Михала Казимира весть об убийстве Гонсевского и Жаромского застала во Львове в свите Яна Казимира. Да, Михал требовал у короля, чтобы у Гонсевского забрали пост директора и булаву польного гетмана. Но чтобы так расправиться! Несвижский Радзивилл сразу же понял, что дни конфедерации после такого преступления сочтены. От конфедератов тотчас отвернулись многие, кто недавно их поддерживал. Даже сами конфедераты, недовольные расправой над известными в стране людьми, выходили из Братского союза, бросая оскорбления в адрес и Хвелинского, и Навашинского, и Котовского с Неверовским. Сказать, что Гонсевский был не виновен не мог никто, как и к ответу многие желали призвать зарвавшегося гетмана, но тем не менее, такого беззакония в пределах Княжества никто не ожидал.
