Элиза Ожешко - Миртала
Если сверху вниз никто никогда не сходил, то снизу наверх поднимались многие, ежедневно от муравейника сего отрывавшиеся и неизменно к нему же возвращавшиеся. Множество евреев, старых и молодых, не меняя родного платья ни на какое другое, каждый день покидали Тибрское заречье, проходили по одному из мостов и великолепными широкими улицами всходили на холмы, населенные хозяевами мира сего. Почти все они были мелкими торговцами, разносившими товары, и оригинальностью своей вызывали интерес у римлян, привлекали их. Один из таких торговцев нес на продажу украшения — дешевые, блестящие, их изготавливали из тех осколков посуды из цветного стекла и хрусталя, что были старательно собраны жителями Тибрского заречья и приспособлены к делу. Другой торговец привлекал взгляд целым ворохом изящных женских сандалий из тисненой красной кожи; третий размахивал лентами прекрасных поясов, четвертый разворачивал ткани с восточными узорами, пятый побрякивал изделиями из меди, бронзы и железа, шестой показывал искусно вырезанные каменья, седьмой — фантастических форм посуду, полную жидкостей и мазей с оригинальными ароматами. По различным причинам многие римляне враждебно смотрели на этот бурный приток чуждого элемента в их родной город. Неприязненно смотрел на покорного грязного приблуду гордый и элегантный патриций, а благородный патриот видел в нем один из элементов, ослабляющих мощь отчизны. Еще более неприязненно, даже с презрением, смотрел на него мыслитель, видевший в нем почитателя уже давно им самим забытых верований и суеверий. Но самым ненавистным оком пожирал их местный торговец и ремесленник, мимо лавок которого проходил покупатель в поисках дешевого товара азиатов. Плебс, уличная чернь, охочая до впечатлений и до всего нового, преследовала их громким гоготом, насмехаясь над их непонятной речью, чудными одеяниями, худобой тел и терпеливым молчанием уст. Многие патриции, философы, торговцы, желавшие смести их с римских улиц, задавались вопросом: откуда они тут взялись? зачем сюда прибыли? почему не остались там, где родились и где находятся могилы их отцов? А спрашивая так и не находя ответа на свои вопросы, эти победители забывали о триумфальных военных походах, которые в столицу их приводили тысячи пленных из Иудеи; о том, что на покоренной земле, по которой прошлись пожар и смерть, голодно и страшно было оставаться ее детям; что сыновья пленных, приведенных силой, родились уже в месте изгнания, а толпы скитальцев, которых они лишили отчизны, словно птицы, поднятые со своих разоренных гнезд, вили новые гнезда уже на чужбине. Эти победители забыли о том, что столь неприятных им чужаков пригнали сюда кровавые братья — завоевание и насилие; что если уделом угнетенного становятся невзгоды, то из счастья угнетателя рано или поздно проклюнется росток возмездия и наказания.
В этом рое, обитатели которого, подобно пчелам, вылетали из грязного гудящего улья и разлетались во все, даже самые отдаленные, уголки, часто можно было видеть красивую девушку хрупкого телосложения. Это была одна из художниц-ткачих, которая разносила длинные ленты шерстяных материй, покрытых тканым восточным узором — фантастически переливающимися ломаными линиями и пурпуром всех оттенков вперемежку с серебром и золотом.
Римлянки жадно искали любую возможность приобрести эти изделия, которыми они украшали края своих одежд и окна жилищ. Материи выглядели богато и совсем не были похожи на те, что производили римские ткачи; их изящество и оригинальность делали их еще более желанными. Каждый день в самый ранний час из одного из самых маленьких и бедных домиков Тибрского заречья выходила молодая ткачиха с товаром и переправлялась на другой берег Тибра. Веселая и легкая, она, казалось, летела по узким улочкам, не касаясь земли. И каждый раз при первых лучах восходящего солнца она разворачивала свой товар и любовалась красотой тех изделий, что взяла с собой: бралась за узорную кайму материи и рассматривала ее, восхищенно покачивая миниатюрной своей головкой, не менее оригинальной, чем тканый восточный узор. Шапку огненно-рыжих курчавых волос издалека, под солнцем, можно было принять за тяжелый золотой венец. Вблизи становилось видно, что кудри ее были и по-детски игривыми, и, как шелк, мягкими, и под сенью этого мягкого золота расцветало сияющее белизной худощавое личико с черными глазами, огонь которых приглушала тень густых ресниц, а ее маленький рот алел кораллом. Хрупкий и тонкий стан покрывало бедное, выцветшее платье, подпоясанное куском великолепно вышитой материи; прекрасный изгиб лебединой шеи окружало поблескивающее и позванивающее ожерелье из оправленных в бронзу цветных стеклышек.
Она бежала, неся на тонких руках своих узорно-тканые ленты, и, радостно покачивая головой, улыбалась, а ей ласково и по-матерински улыбались из окон и дверей только что проснувшиеся пожилые женщины. Кое-кто из них посылал ей громкие шутливые приветствия, она же отвечала дружескими кивками и радостной улыбкой; она радовалась посылаемым ей отовсюду знакам симпатии, но больше остальных ее радовали приветствия Сарры, женщины представительной, со спокойным и добродушным лицом, богатой хозяйки одной из самых больших ткацких мастерских Тибрского заречья. Это она была владелицей товара, который несла девушка на продажу. И материал, и нити, которыми был соткан узор, — все давала девушке Сарра; Сарра довольно щедро платила ей за труд и только ее, а не кого-то другого посылала с товаром в город, потому что никто не смог бы обратить на себя столько внимания и никто другой так бегло не говорил на языке едомском. Языку этому обучил ее названый отец Менахем; Сарра же научила ткацкому искусству, но девушка вскоре превзошла свою наставницу в мастерстве. Только она подросла, у нее начали появляться прекрасные и удивительные мысли и порывы; с презрительно надутыми алыми губами отвергала она чужие образцы, которые ей давали, и из-под ее крохотных пальчиков выходили в ее собственной голове рождавшиеся, особенные, не похожие ни на какие другие оторочки, арабески, цветы, словно заключенные в резные рамки, — странное, казалось бы, переплетение множества линий и сочетание различных оттенков, которые всегда сливались в исполненное красоты и отмеченное полетом фантазии целое. В девичьей голове под копною огненных волос горело пламя творчества. Впервые увидев самостоятельные работы своей ученицы, грузная Сарра всплеснула пухлыми руками и с блаженной улыбкой на добродушных губах промолвила:
— Хошеб! Хошеб!..
Это означало, что девушка в искусстве вышивания признавалась импровизатором. Именно тогда, в день признания за ней этого звания, она получила в подарок от Сарры ожерелье из цветных стеклышек и славные сандалики, правда, без бубенцов, которые не были положены бедной девушке, зато из красной кожи и с настоящей кожаной подошвой, громко и весело шлепающей по камням мостовой и мрамору римских портиков. Эти сандалии и ожерелье она надевала только тогда, когда отправлялась на другой берег Тибра.
Громко и весело стуча сандалиями по вулканическим или мраморным плитам, она все медленнее взбиралась на Авентинский холм и о красоте свисавших с ее руки тканых поясов забыла. Теперь ее окружали иные красоты, давно ей знакомые, но на которые она никогда не могла вдоволь наглядеться. Стоящие повсюду скульптуры и росписи, мозаики, составленные из разноцветного мрамора, колоннады, статуи и изысканные одеяния мужчин и женщин всегда будили в ней любопытство и восхищение. Кипящая здесь жизнь не была шумной, грязной, смешанной со сквернословием и слезами, как в родном ее предместье, напротив: жизнь была изящной, блистательной, веселой, наполнявшей ее грудь блаженно-мучительным волнением. По широко открытым глазам ее, по подрагивающим губам, по тому румянцу, что заливал ее щеки, можно было понять, что ей хотелось даже не идти, а лететь, не дышать здешним воздухом, а ненасытно и бесконечно пить его. Она шла то медленно, то быстрее, улыбаясь всему увиденному, и машинально, неосознанно, как бы пытаясь подстроиться под красоту и блеск окружения, одевалась в те узоры, что несла с собою, обвивала их вокруг шеи, прикладывала к выцветшему платью, живописными волнами вешала их себе на плечи. И тогда всю ее вдруг осыпали золотые и серебряные искры, которые солнце разжигало на узорах, и они гасли в тени портика, под который она входила по нескольким мраморным ступеням и в котором, тихая и внимательная, ищущая взором покупателей своего товара, вставала у одной из колонн.
Этот портик на Авентине был подарком Цестия, одного из самых богатых граждан, римскому народу, построен он был на излюбленном месте прогулок и отдохновения жителей. Портик состоял из двух длинных рядов колонн, соединенных сверху легкой крышей, а внизу — мраморным полом. Карнизы, капители и основания колонн были украшены богатой резьбой; тут и там между колоннами возносились то атлетически массивные, то утонченно изящные статуи. Обыкновенно много народу разного пола и состояния проходило там, и многие останавливали взгляд свой на стоящей у колонны еврейской ткачихе. Немало римлянок подходило к ней, они разглядывали ее образцы, а иногда и покупали. Обращались к ней по-разному: кто надменно, кто ласково, кто равнодушно. Она же, уже давно зная это место и этих людей, не была робкой. На обращенные к ней вопросы отвечала кратко, но ясно, и румянец проступал на щеках ее, когда она видела улыбки, вызванные тем, как она произносила латинские или греческие слова. Потому что обращались к ней и на том, и на другом языке, и на обоих языках она могла ответить, но стеснялась и большие веки свои опускала каждый раз, как только черные глаза ее встречались с презрительным или насмешливым недружелюбным взглядом. Самым презрительным и строгим казалось ей лицо одного ткача, которого она часто видела. Из услышанного ею разговора узнала она, что был он, как и Сарра, хозяином мастерской, но не в Тибрском заречье, а на Авентине и что звали его Сильвий. Это был хорошо одетый — в тунику или в плиссированную тогу — человек средних лет с длинным орлиным носом, который делал его похожим на птицу, с белой ухоженной рукой, поблескивающей драгоценным перстнем. Однажды он подошел к ней, перебрал ее образцы и резким голосом спросил:
