Александр Говоров - Санктпетербургские кунсткамеры, или Семь светлых ночей 1726 года
Ерофеич сладко зажмурился на заходящее солнце и чихнул, будто из пушки выстрелил, а завалинка ждала продолжения.
— Сам ты басурман, — сказала вдова Грачиха, хотя в своем окошке тоже ждала продолжения.
— При чем тут я? — развел руками Ерофеич. — Так монах тот говорил, за что и поплатился по закону.
— Дальше, дальше! — требовали слушатели.
— А что дальше? Дальше старец тот сказывал, что царь наш подлинный теперь освободился и едет сюда.
— Брешут! — закричали все в волнении.
— Вот и монахи, те сначала сказали «брешут», а потом крикнули «Слово и дело!»[14] — старца в Преображенский приказ[15] мигом сволокли. И монахов тех в железа обратали, за то что сами дураки и дурака слушали.
— Ай-ай-ай! — соболезнующе вскрикнула вдова Грачиха.
— Значит, что же? — соображал бурмистр Данилов, пока завалинка на все лады перетолковывала рассказец Ерофеича. — Значит, по тому старцу выходит, что в соборе под погребальным покровом лежит и не император настоящий?
Ерофеич не отвечал, он весь напрягся перед очередным чиханием.
— А где же теперь тот доподлинный царь, монах злонамеренный этого не сказывал?
— А доподлинный царь, — сказал Ерофеич, отсморкавшись, — он уже в Санктпетербурге, но до поры скрывает свое обличье. Вроде бы простой обыватель, как любой из нас.
— Может быть, ты и есть тот самый скрывающийся царь? — спросил изумленный Данилов.
— Может быть, — ответил отставной драгун, приосанясь.
— Ну и трепальщик же ты, служивый, — сказал с досадой бурмистр. — Не даром треплешь коноплю.
— Позвольте, герр Иеро-феитч, — обратился студент Миллер, подыскивая русские слова. — Фюр ди виссеншафт нуссен, записать ваш замечательный рассказ для науки…
Ерофеич посмеивался, потряхивая кисетом.
— А вот я… — вскочил Нулишка, показывая всем кулачок. — А вот я захочу и крикну «Слово и дело!». И вас всех тотчас… Всех, всех, всех!
Но не успел договорить, потому что бурмистр Данилов взял его за загривок так, что бедный карлик только хрюкнул.
— А вот я тебя тотчас ногтем раздавлю!
7
— Ах, батюшки! — закричала из окна Грачиха. — Моего-то властелина снова под руки ведут!
От санктпетербургской дороги через мостик переезжали дроги, а на них один преображенец в зеленом форменном кафтане поддерживал другого, который валился белокурой головой то направо, то налево.
Завалинка проворно вскочила и разбежалась. Тот же, которого везли, а был он в унтер-офицерском мундире с серебряным галуном, очнулся и, завидев вдову Грачиху, отдал ей честь:
— Здорово, раба, принимай сокола!
Это был ее барин, Евмолп Холявин, лейб-гвардии сержант, совсем еще мальчишка, белобрысый, нахальный и зубастый, словно жерех. Вдова засуетилась, выбежала навстречу, за ней студент Миллер, всегда добровольный помощник, кому надо услужить. Другой преображенский унтер-офицер, который привез Холявина, смуглый, с волосами до плеч, большими черными глазами, похожий на девушку, увидев Миллера, раскланялся с ним. С помощью кучера и слуги он сдал Евмолпа на руки Грачихи и отъехал восвояси.
— Прощай, брат Кантемир! — кричал ему вслед Холявин и посылал воздушный поцелуй. — Прощай, князенька, российский пиита!
Вдова со студентом ввели подгулявшего лейб-гвардии сержанта в дом, сам бурмистр придержал перед ним распахнутые двери, а тот продолжал балагурить:
— Вот ты, Данилов, хотя ты и златом препоясан, ты знаешь, что такое пиита, вирши, гекзаметр? Нет? Куда тебе, торгаш несчастный!
Оказавшись у лестницы, которая вела к нему в светелку, или, как он любил называть, на антресоли, барин взбунтовался и потребовал «посошок». Вдова вынесла ему чарочку, поклонилась, а он поставил новое требование;
— А кто будет мне чесать пятки? При дворе всем чешут, даже царевнам. Слышь, Грачиха? Пусть дочка твоя немедля придет, Аленка. Разве я ей не господин?
Но через минуту он уже храпел на перине гусиного пуха.
Хотя солнце уже низко стояло над лесом, завалинка сошлась вновь.
— Досталось тебе, мать моя, — сказал бурмистр, щелкая орешки.
История прачки Грачевой многократно обсуждалась и уже не вызывала лишних разговоров. Вольная дочь приказного писаря, она вышла по любви за переведенца-канатчика. Тогда особенно не разбирались — беглый, не беглый, лишь царю канаты вей. Дом они отстроили — вот этот самый, — родилась Аленка.
Да добрался-таки розыск беглецов и до канатчика Грачева. Явился полицейский ярыжка, предъявил повестку. Оказалось, что Грачев лет тридцать тому назад от кабальной записи уклонился.
Но канатный мастер Грачев уже лежал на смертном одре. Свела его работа гнучая, пыль едкая, марь болотная санктпетербургская. Казалось бы, что — повыла вдова, и делу конец, сама-то она по рождению вольная.
Ан нет, через малое время прибыл откуда-то из мценских дебрей Евмолп Холявин, недоросль. В полк по протекции поступил. Предъявил права и на грачевский дом, и на все ими нажитое, как на проценты за неуплаты кабалы. Ходил он в контору и там бумагу выправил, что после смерти отца кабальная запись распространяется на дочь. Так вольная Аленка стала крепостной!
— Не повезло тебе, баба, — сочувствовал бурмистр, а вдова то и дело подхватывала в передник набегающую слезу.
— Самой мне что, — говорила прачка. — Я двужильная. Вот к доченьке моей он подбирается, змей! Я уже предлагала, давай, мол, батюшка, поменяем в конторе запись. Пусть я лучше буду твоей крепостной. Он же смеется, бог ему прости. На что, говорит, мне такая страхолюда!
— Как вы сказали? — заинтересовался студент Миллер, доставая записную книжку. — Стра-ко-люда? Что это есть?
Бурмистр стал толковать вдове, что дело поправимое, лишь бы найти Алене человека солидного, в летах, который бы ее выкупил. Вдруг внимание завалинки было отвлечено на другое.
8
От Кикиных палат спускался унтер-офицер Тузов. Он был любимец завалинки, хотя некоторые считали его гордецом, который ни с кем компании не водит. Трепальщик Ерофеич, завидев унтер-офицера, вскочил, пристукнул босыми пятками и сделал под козырек.
— А, Максюта! — захихикал карлик Нулишка. — Говорят, ты там философский камень потерял?
Максим хотел взять его за ухо, но карлик извернулся и высунул язык.
— И-и, ярыга несчастный! А правда ли, тебе за то Шумахер каторгу обещал?
Завалинка охнула, а бурмистр, крестясь, воскликнул:
— Проклятый немец! — и тут же извинился перед Миллером, так как он не всех немцев имел в виду, а только прохвоста Шумахера.
— Да, что ж он такое, этот философский камень, или как его там! — воскликнула из своего окна Грачиха. — Ежели из-за него люди в такое неистовство впадают!
Взволнованный студент Миллер вскочил и заговорил что-то на невероятной смеси языков, делая при этом категорический жест рукой, будто что-то отбрасывая, отвергая. Но так как его никто не понял, завалинка продолжала судачить по поводу чудесных свойств философского камня.
Максим Тузов усмехнулся и собрался ступить на первую ступеньку крыльца, как Ерофеич потянул его за полу кафтана.
— Постой, брат корпорал! Я скажу тебе, где обретается твой камень…
Все умолкли, зная, что Ерофеич что-нибудь отмочит. И правда, он наклонился, сделал круглые глаза.
— Сонька его похитила! Сонька Золотая Ручка!
Все даже руками замахали. Эк, куда хватил! Сонька-разбойница, потатчица, об ней весь Санктпетербург говорит, но чтоб философский камень, да из Кунсткамеры…
— Трепальщик он и есть трепальщик, — сказал пренебрежительно бурмистр, поднимаясь, чтобы идти домой.
— Постой, погоди, народоправец, — не сдавался Ерофеич. — А знаешь ли ты, как та Сонька у светлейшего князя перину с кровати утащила?
Бурмистр не удержался от соблазна, чтобы не сесть на прежнее место. Грачиха даже из дома вышла, присела на ступеньки, а Нулишка чуть не на колени к ней забрался.
— Повстречал как-то Соньку светлейший на самом на Сытном рынке. Говорит, хорошо-де ты, Сонька, воруешь, пока еще мне ни разу не попалась. Вот давай, говорит, с тобой об заклад побьемся, что меня, светлейшего князя, генерал губернатора и фельдмаршала войск российских, тебе, Соньке, ни за что не обокрасть.
— Ну! — торопили слушатели, пока Ерофеич скреб в своем кисете.
— Вот вам и ну! Сонька князю ответствует: а хочешь, мол, светлейший, я из-под тебя и из-под твоей супруги перину выкраду целиком? Светлейший тут сильно смеялся, потому что дворец его, что на Васильевском острову, сами знаете, в семь рядов клевретами[16] окружен. А Сонька ночью оделась трубочистом — порточки такие узенькие, черная шляпа, кочерга — и через камин явилась прямо в покой. Видит, на господской кухне кувшин стоит с квашней, наутро тесто делать, князю, хе-хе, пирожки печь.
