Юрий Давыдов - Капитан Юнкер, будь он проклят…
После Никобар в Индийском океане моряков косили тропическая малярия и брюшная горячка.[6] Матросы сгорали, облитые смертным потом, в жестоком жару; больных приканчивали кишечные кровотечения. После Камчатки – в Великом, или Тихом, – на стонущий в штормах корабль рухнула страшная болезнь, бич мореходов и узников, защитников осажденных крепостей и бирюков северных становищ: скорбут, цинга.
Настоящие капитаны (по камчатскому выражению: д ошлые) всегда бдительно надзирали, чтобы на судне не иссякали соки разнотравья, репа и капуста, брусника, редька, всякий овощ. Овощами и фруктами можно было бы обзавестись на Сандвичевых островах, там они гроши стоили. Но транспортом «Або» командовал не капитан, а промотавшийся барин. И на транспорте «Або» скорбут принял ту ужасную форму, которую доктор Исаев называл «молниеносной пурпурой». И вот уж опять наскоро отпевали мертвецов. Истощенных, кожа да кости, покрытых жуткими пятнами.
Десятилетия спустя бывший мичман «Або» Павел Яковлич Шкот содрогался, вспоминая те дни, когда над кораблем разносились словно бы не удары рынды, а звон кладбищенского колокола.
«Мы выдержали ряд штормов, в продолжение которых не имели теплой пищи, так как разводить огонь в камбузе не было возможности, и питались сырой солониной и остатками сухарей… Снег валил, очищать палубу от него недоставало силы, и потому на палубе снегу постоянно было по колено, с рей и парусов падали глыбы снега. К этому нужно прибавить, что как офицеры, так и команда опять начали болеть; пришлось снова стоять на три, а часто и на две вахты. Сухого платья не было; обогреться негде и нечем; берегли только одну перемену сухого платья, которую надевали после смены с вахты; вступая же снова на вахту, надевали опять мокрое; по палубе протянуты были постоянно леера, без которых ходить было невозможно. В кают-компании и матросской палубе было мокро и душно от закрытых и задраенных люков… Да, плавание было вполне ужасное. Кажется невероятным, как мы могли перенести такие бедствия. Кажется, что это был сон, так как плавание на злополучном транспорте „Або“ превосходит всякое вероятие».
Не увидев Сандвичевых островов, несчастные подчиненные господина Юнкера не увидели ни чилийского Вальпарайзо, ни перуанского Кальяо. Господин Юнкер гнал все дальше, все дальше.
Покойники, зашитые в парусину, с балластиной в ногах, падали в пучины. Иеромонах осип от погребальных молитв. Не люди – шаткие тени цеплялись за ванты.
Чудом прорвались сквозь вздыбленный, пенящийся, ревущий пролив Дрейка, чудом обогнули мыс Горн, чудом выскочили в Атлантический.
Сто тридцать восемь дней и ночей осталось за кормою. Четырнадцать с половиною тысяч миль (от Петропавловска) осталось за кормою. И мертвецы, мертвецы, мертвецы. Могилы без холмика, без креста.
Вы, может быть, скажете, что славный мореход Лазарев Михаила Петрович прошел за сто тридцать восемь суток от Рио-де-Жанейро до Сиднея. А сподвижник Крузенштерна, известный Юрий Федорович Лисянский сто сорок два дня безостановочно шел из Кантона в Портсмут. Ваша правда, читатель!
Но то были настоящие капитаны, навигаторы высокого класса и подлинные, на деле отцы-командиры: ни единой души не сгубили, корабли глядели молодцами.
А наш транспорт? Всю команду поразил скорбут! Живые были не живы, а полумертвы. В Рио не хватило сил закрепить паруса. Обрезали их ножами как ни попадя, и они рухнули на липкую, грязную палубу.
В Бразильский порт господин Юнкер явился не потому, что сердце разрывала жалость, а душу изъела горечь. Отнюдь нет. В Рио был русский посланник. У посланника господин Юнкер надеялся попросить взаймы.
Посланник Ломоносов ужаснулся виду своих земляков. Он не отказал господину Юнкеру. И не отказался принять от господ офицеров официальный рапорт с жалобой на господина Юнкера. Андрей Логгиныч, сжав зубы, промолчал. Ничего-с, он сведет счеты с господами офицерами. Сведет в Петербурге. А в Рио он промолчал.
Два месяца «Або» не мог сняться с якоря. Рио, как и Сингапур, был морякам «Або» лазаретом. И как во все минувшие недели, доктор Исаев не знал покоя, хоть и сам едва держался на ногах.
В июне корабль поставил залатанные паруса и пустился отмерять новые сотни миль. В комнате, под крышей, нетрудно скользить указательным перстом по приятной голубизне географической карты. В домашнем тепле и сытости без труда произносишь и пишешь даты, расстояния, названия приморских городов Портсмут, Копенгаген… Вообразите, однако, что было на душе исстрадавшихся моряков, когда слух господина Юнкера опять усладился мелодическим звоном серебра и золота. В Копенгагене Андрей Логгиныч – да не будет ему земля пухом – закрутился, как и два года назад, в вихре удовольствий. Знакомый роскошный отель, собутыльники, дым коромыслом.
Капитан наверняка зазимовал бы в датской столице, к вящему удовольствию содержателей отеля и рестораций, но тут, к огорчению господина Юнкера и к великой радости его подчиненных, в Копенгагене задымил пароход «Камчатка». Превосходным ходоком, недавно сошедшим со стапелей, командовал Иван Иваныч Шанц.
Шанц, уроженец Швеции, вот уже два десятилетия состоял в русской службе. То был боевой моряк, участник средиземноморского похода, блокады Дарданелл. И не только боевой, но и дальновояжный, обогнувший землю на транспорте «Америка».
Иван Иваныч знал нравственные «достоинства» Андрея Логгиныча. Шанц нагрянул в отель и тряхнул за грудки Юнкера. Не без крепких выражений, усвоенных в русской службе, швед выставил ультиматум: марш в Кронштадт, а не то на буксире утащу!
Должно быть, у Ивана Иваныча при всей его крутости (на сей раз вполне праведной) была еще и легкая рука: никогда попутные ветры с такой резвостью не несли «Або», как на переходе из Копенгагена в Кронштадт.
Поздним октябрьским вечером 1842 года трехмачтовый парусный корабль смутно обозначился на малом рейде.
9Верь не верь приметам, а несчастия не кончились вместе с концом путешествия.
Перво-наперво господин Юнкер посадил офицеров под арест, а сам поспешно убрался в Петербург. Замысел был прост: броситься в ноги заступнику и покровителю светлейшему князю Меншикову да и взвалить на подчиненных напраслину еще большую, нежели в Петропавловске. Официальную и справедливую жалобу, принесенную посланнику в Бразилии, выставил он бунтом, учиненным во время плавания. За таковое грозил суд.
И точно, Бутакова и Бессарабского, Шкота и Фредерикса поодиночке «приглашали» к главному командиру Кронштадтского порта, в ведении которого состояли чиновники военно-судной комиссии.
Главным командиром был тогда знаменитый Фаддей Фадееич Беллинсгаузен, открыватель Южной земли.[7] Бьюсь об заклад, адмирал ни на миг не усомнился в честности офицеров «Або», как и в бесчестности капитана «Або». Но адмиралу не хотелось выносить сор из избы. Негодуя на Юнкера, он настаивал, чтобы офицеры подписали проклятые шнуровые книги.
Тем самым хоть и покрывалось казнокрадство, но зато офицеры избавлялись от законников-крючкотворов. Подписать шнуровые книги? Да ведь это бесчестье! Нет! Пусть асессоры, аудиторы, презус – все это крапивное семя. Пусть суд! Нет, они не подпишут!
Беллинсгаузен так и доложил Меншикову. Сколь ни могущ был светлейший, но и ему, любимцу государя Николая Павлыча, не хотелось выносить сор из своего ведомства. И светлейший спрятал дело под сукно. Военно-судной комиссии не пришлось скрипеть перьями.
Однако и строптивым офицерам не пришлось надеть крест, положенный за «кругосветку». Оставалось лишь пожимать плечами: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» И долго еще ощущать себя опальными.
Ну-с, а господин Юнкер, его высокоблагородие, отродясь не слыхавший, что такое благородство? Напомню читателю о «Русском художественном листке». В нем (за какой год, убей, не могу сообразить) мелькнула карикатура на бывшего моряка в полицейском мундире.
Под рисунком было объявление: «Все части света обошел, лучше 2-й Адмиралтейской не нашел».
Андрей Логгиныч не тотчас променял морской мундир на полицейский. Он еще немало куролесил. Мотал казенные денежки и одалживался у консулов за границей. Может, при неизменном покровительстве светлейшего и в адмиралы бы угодил, но однажды (в отсутствие Меншикова) прогнали-таки господина Юнкера в шею.
Юнкер, как кот, умел падать на четыре лапы: заполучил доходное местечко пристава в одной из частей города Санкт-Петербурга, во 2-й Адмиралтейской. И зажил, что называется, своим среди своих.
1971
Примечания
1
Цинга.
2
Буквой «Б» автор обозначил лейтенанта П. Н. Бессарабского. Ровесник и однокашник Бутакова, Петр Николаевич впоследствии года три служил адъютантом зиаменитого морехода Ф. Ф. Беллинсгаузена. А затем совершил еще одно кругосветное плавание, командуя транспортом «Двина».
