Альфредо Конде - Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса
Из глубины долины доносится легкое журчание воды в реке, которую называют Агоейра, а также Сакро; шум воды исчезает, как только она минует водяную мельницу, откуда уже по трубам течет к кузнечному прессу. А ранним утром тот, чей дух расположен к этому, может услышать мерные удары молота. Ибаньес слушал их с детства, день за днем молот укрощал железо. И сейчас он тоже его слышит. В долине есть и другие кузнечные молоты, и в соседних долинах тоже; их столько, что дети пытаются различать на спор по разному тону звука. Мальчишеские игры. Долгими летними вечерами, ближе к закату, те же мальчишки пытаются различить по скрипу запряженные коровами арбы, иногда с дополнительной парой. Склоны здесь круты, дороги трудны и безжалостны.
С самого детства все жители Оскоса учатся различать кузнечные молоты по их стуку, такому разному: он зависит от воды и силы ее потока; одновременно они учатся различать колокола по их звучанию: по тому, как ударяет язык колокола, по той особой радости перезвона, что свойственна каждому звонарю; и еще распознавать повозки по жалобному стону их осей, этим долгим стенаниям, подобно рыданию пронзающим воздух. Ибаньес тоже выучил эти кажущиеся вечными мелодии, и теперь, в разгар утра, он внимательно вслушивается, не зазвучат ли они, он хочет, чтобы они зазвучали и чтобы сердце его наполнилось музыкой.
Если мы обратимся к правой стороне дома, то непременно заметим возвышение под навесом, где расположена кузница Антонио прекрасно это знает, но он пока не хочет покидать место своего заточения. Он приехал совсем недавно, на рассвете, и предпочитает оставаться здесь, далекий от всего, что не составляет сути воспоминаний о днях, теперь уже таких далеких. Он знает, что, для того чтобы попасть в кузницу, он должен будет пройти через пристройку 1774 года, сооруженную писарем Ибаньесом, о чем свидетельствует надпись наверху одного из окон. Деньги принадлежали сыну, но ведь никто не собирается лишать славы отца. Прямо напротив входа круглый горн, который благодаря предпринятой перестройке оказался в жилом помещении, как раз рядом с дверью в комнату, некогда бывшую главной. Если оттуда пройти по коридору, вскоре увидишь еще одну дверь; распахнув ее, окажешься перед домом Шосефа Ломбардеро, двоюродного брата Антонио; несколько лет спустя он умрет холостым, оставив дом в наследство Антонио Раймундо.
Беглец мысленно, словно упражняя память, обходит все помещения. Сколько лет он уже не ступал по дому, в котором родился? В фасадной части здания, именно там, где он находится сейчас, Антонио впервые увидел свет; далее, справа, — комната, которую называют соломенной, а слева — наружная. Эти две комнаты — результат расширения дома, о котором уже шла речь.
Антонио Ибаньес выглядывает в окно и обозревает все, что только может охватить его взор: выложенное плиткой гумно, где молотят пшеницу, яблоня, что дает сочные красные яблоки; внизу — река Сакро. Не двигаясь с места, Антонио различает слева Старый луг; еще дом Сангуньедо; а там, вдали, — каштановую рощу у подножия горы Навальо Рубио; и, глядя на все это, он вспоминает названия, которых никогда не забывал: Большое поле, на котором сеяли рожь; Береговое поле, где возделывали пшеницу; Поле за ключом, где попеременно сажали кукурузу и картофель, а также брюкву; и еще он вспоминает Луг на току и Новый выгон, куда он столько раз водил коров. Он сторожил их, отчаянно ругаясь, когда приходилось прервать чтение книги, которую, сгорая от нетерпения, он клал на какой-нибудь сухой камень.
Антонио Ибаньес оборачивается, и его взгляд вновь падает на портрет, который в этот утренний час будто наполняет главное помещение дома особым светом. Но на этот раз он не предается созерцанию, а, напротив, возвращается взором к пейзажу. Он знает, что слева расположена Кинта, маленькая площадь, где возле амбара обычно восседали главы семейств четырех домов этого местечка. Один из них — его отец, писарь Себастьян Ибаньес, обедневший идальго. В камне вырублены четыре сиденья, по одному на каждый дом. Любой человек может занять там место, даже если он не имеет на него прав, при условии, что, когда придет владелец, нужно тут же встать и уступить незаконно присвоенное сиденье. Так поступают мужчины из всех четырех домов; например, хозяин дома Пенафонте, скотовод и кузнец, как все в его в роду; впрочем, как и в домах Манильо и Брихиды. Все они скотоводы и кузнецы, за исключением его отца, писаря, обедневшего идальго, женившегося на девушке из богатого дома Ломбардеро; они были такими богатыми, что дали кров и работу ему, внуку старшего судьи княжества, женившегося в свое время на бедной девушке, чем его попрекали потом всю жизнь.
Антонио Ибаньес вспоминает об этом и понимает, почему в отличие от других детей ни разу не сел на скамью, которая ему не принадлежала. Он не желал, чтобы кто-то мог указать ему на его место, как указывали его отцу, этому доброму человеку, читавшему книги и возвращавшемуся зимой в свой дом промокшим до нитки. Антонио предпочитал сам ставить на место других. И так и было до сегодняшнего дня, пока не нашелся наконец некто, кто поставил его на место, на то самое место, где он когда-то родился, быть может, чтобы напомнить ему о чем-то уже давно забытом.
Антонио Ибаньес, молчаливый человек с непроницаемым, твердым взглядом, никогда не хотел, чтобы кто-нибудь что-либо ему диктовал. Достаточно, что все это уже говорили его отцу, отравляя жизнь, которую тот посвящал книгам и созерцанию мира; отец был неисправимым мечтателем, милое, родное существо, при чьем участии в свое время наш герой появился на свет; дорогой старик, внук важного деда, вечно живший иллюзиями, так прочно связанными с утраченными реалиями. В одиночестве дома Феррейрелы Антонио Ибаньес клянется себе, что больше никто и никогда не посмеет поставить его на место.
— Дон Антонио, пора завтракать!
Кто-то осмелился постучать внизу в дверь хлева, прервав поток воспоминаний и планов мести, которые с прохладцей, без особого энтузиазма уже начинал составлять Ибаньес. Он повышает голос и говорит:
— Молчать!
И снова кажется, будто и не нарушалась вся тишина мира.
Во всех домах теперь есть кузницы, во всех четырех. Забыв уже о голосе, прервавшем нить его воспоминаний, Ибаньес мысленно обходит их при свете своей памяти. Он приехал, когда едва светало, и ни на что даже не взглянул, разве что на дверь дома, ставшего теперь его берлогой. Он знает, что в его доме вплоть до перестройки не было ни единого железного гвоздя даже в стропилах крыши. Несмотря на собственную наковальню и несколько кузниц поблизости, несмотря на удары молота, наполнявшие мерными ударами его детство, балки в его доме были сделаны из древесины ольхи или дуба и скреплены маленькими деревянными клинышками. Вспомнив об этом, он вновь поворачивается к картине и изучает свой собственный взгляд, такой значительный и такой твердый, но теперь он делает это, чтобы почерпнуть в нем силы. Он, сын писаря, погруженный в себя, мысленно обходящий покои родного дома — в поисках тени отца, а может быть, матери или даже своей собственной, которая, вне всякого сомнения, бродит по ним, — так вот, он заполнил гвоздями все корабли королевства, отлил из железа стволы их пушек, снабдил котлами очаги всей страны. Он вспоминает об этом, и ему кажется, будто он видит тень своего отца, — кто знает, может быть, тот читает свои латинские книги или вспоминает пирушки в Овьедо [6] с падре Фейхоо[7], что родом из Альяриса; а возможно, пытается удрать от нескончаемых жалоб. Его вечно недовольная и страдающая супруга напоминает ему о нужде, в которой они могли бы жить, если бы не ее семья, а он все читает или предается мечтам; а их сын наблюдает за всем этим, пребывая в странном безмолвии.
Антонио Ибаньес вспоминает, как ребенком темными долгими ночами он нередко искал защиты у отца, у его спасительной тени. Особенно когда он слышал вой волков или знал, что медведи бродят совсем рядом с домом в поисках меда из ближайших ульев. Тогда он приходил на родительское ложе и искал спасения в тепле отцовского тела. Там, снаружи, бродили звери — рысь, лиса и куницы, норки, ласки с ядовитыми зубами; но самыми страшными были волки, конечно волки. Они завораживали тебя взглядом. Они бежали за тобой, без устали преследуя, крались где-то совсем рядом, выслеживая из кустов, из зарослей жимолости и дрока, прячась за камнями у горной тропы. Иногда, когда он шел в Санталью, местечко, где отец служил писарем, то был уверен, что волк пробирается следом за ним. Он чувствовал это всей кожей, но всегда преодолевал страх и добирался до школы, желая быть первым во всем: он всегда был одержим этой идеей.
В другой раз это был ревевший в горах медведь, и Антонио воображал, как какой-нибудь парень набрасывает тряпку на глаза этого огромного чудовища, чтобы, воспользовавшись мгновением слепоты, вонзить кинжал ему в грудь, в самое сердце. И в этот решающий момент он видел, как сам обращает в бегство волка или пронзает грудь медведя, становясь героем в глазах соседей. Это были детские фантазии. Но больше всего на свете он любил слушать токование тетерева, истинного господина на току, кричавшего о своей любви на все четыре стороны Розы Ветров; его крылья с громким треском вспарывали воздух в неспешном, но мощном и долгом полете. Он пересекал всю широту дубрав, вытянув длинную, как у селезня, шею, перелетая с одного склона горы на другой, с места обычного обитания на ток, туда, где год за годом он испускал свой любовный клич, грустную песнь, что вела его к гибели: он приходил в такое исступление, что охотники, воспользовавшись этим, выстрелом убивали его, — вот к каким бедам приводит любовь, этот взмах крыльев.
