Димитр Димов - Поручик Бенц
Вернувшийся ротмистр Петрашев сел на место Гиршфогеля. От Бенца не укрылся вопросительный взгляд, который ротмистр кинул на Андерсона. Тот встретил его взгляд подчеркнуто спокойно, словно намекая, что таинственный заговор против Бенца развивается успешно.
– Сильный приступ, – сказал ротмистр Петрашев. – Я встретил Гиршфогеля в коридоре. Думаю, он гораздо выносливее, чем кажется. Он уверяет, что через час мы увидим его в отличном настроении. Сыграем все-таки в покер?
Андерсон пробормотал что-то вроде «разумеется».
Ротмистр Петрашев закурил. Дымок с легким ароматом напомнил Бенцу дамские сигареты. Петрашев объяснил, что не нашел дома других и потому воспользовался сигаретами сестры. Он поднес Бенцу свой серебряный портсигар.
– Вы изнежите свой вкус! – предупредил с улыбкой Андерсон, как будто Бенц решил курить впредь только дамские сигареты.
– Сестра курит, – сказал ротмистр Петрашев, – и это еще не самая скверная ее привычка. Она бывает несносной, когда прикладывается к ликерам или сколачивает партию в покер…
Он язвительно расхохотался, от чего Андерсон поморщился. Петрашев вдруг опять стал серьезным.
– Но именно сегодня она отказалась от игры. Вы знаете, она играет по-мужски. Однажды обобрала нас всех. Я сейчас упросил ее по телефону заменить Гиршфогеля, пока у него приступ. Вы не против? Если она нам надоест, мы ее выставим…
Андерсон снова поморщился. Ротмистр Петрашев, глядя на него, казалось, наслаждался эффектом своих шуток. Конечно, он прекрасно понимал, какое неотразимое впечатление производит красота и обаяние его сестры на Андерсона, а возможно, и на Бенца. Не смеялся ли он над ними?
Наступило продолжительное, тягостное молчание.
Зал постепенно освобождался. Офицеры расходились по домам, некоторые собирались кучками, чтобы идти к женщинам или играть в карты. Они переговаривались так громко, будто ссорились, и, словно в гневе, энергично размахивали руками – простые, грубые, откровенные, как и их солдаты. Громовой смех заставлял Андерсона переводить взгляд с одного столика на другой. Очевидно, он еще не свыкся с нравами офицеров провинциальных гарнизонов. Бенц осведомился, давно ли тот в Болгарии.
– Четыре года, – ответил Андерсон.
Он невозмутимо, безмятежным взглядом окинул удивленного Бенца, затем опустил глаза и небрежно заметил:
– Я на службе в посольстве.
Он объяснил, что в его обязанности входило поддерживать связь между ставкой и посольством. В Софии он с 1914 года, военную форму надел, конечно, позже. Его пребывание в Болгарии до заключения германо-болгарского союза[4] было, можно сказать, засекреченным.
– Я чувствовал себя шпионом, – признался Андерсон. – Неприятное положение: дружить с болгарскими офицерами и стараться выудить у них нужные для дела сведения.
Он усмехнулся, не разжимая губ, и посмотрел на ротмистра Петрашева, который улыбнулся ему в ответ.
– Да, – сказал ротмистр, – но и я испытывал такие же чувства по отношению к нему. Мы всегда прикидывались друг перед другом плохо осведомленными и невинно любопытными. У меня в военном министерстве была такая же мелкокалиберная должность, как у него в посольстве. В сущности, наша игра была вполне джентльменской. Как-то утром я увидел его вместе с одним из его шефов в нашем военном министерстве. Я подумал, что мне померещилось: оба были в болгарской форме. До тех пор, уверяю вас, я даже не подозревал, что они военные. Пол зашатался у меня под ногами. Через пять минут седой генерал объявил во всеуслышание, что мы вступаем в войну на стороне Германии. С того дня я уже не числился в составе министерства.
Он замолчал и закурил новую сигарету. Андерсон воспользовался паузой и равнодушно заметил:
– Ротмистр Петрашев русский воспитанник и русофил.
– Гм… да! – подтвердил ротмистр тоном, к которому совсем не шла вымученная капризно-ироническая улыбка. – Поедемте к нам, если вам угодно?
Бенц поглядел на стенные часы. Одиннадцатый час. Стриженный под машинку солдат с розой за ухом собирал со столиков последние тарелки.
Ротмистр Петрашев и Андерсон дружно встали с решительностью, показавшейся Бенцу роковой.
III
Они вышли из клуба и свернули на пустынную улицу, ведущую к нагорной части города. По обеим сторонам тянулись старые, бесформенные, мрачные дома с разбитыми воротами и просторными, заросшими травой дворами, освещенными луной. Было что-то фантастическое в их очертаниях. Казалось, дома лучились собственным светом.
Ротмистр Петрашев и Андерсон остановились перед высокой черной калиткой из кованого железа. До этого опи прошли добрую сотню шагов вдоль такой же ограды, за которой виднелся большой, уходящий в даль сад. Луна выткала серебристую сеть на листьях самшита, ветвях деревьев и на траве вдоль дорожек. За деревьями проступал фасад двухэтажного особняка со сводчатыми окнами и верандой.
Ротмистр Петрашев толкнул калитку, и она сама закрылась за ними, издав протяжный, печальный звук, надолго врезавшийся Бенцу в память. Калитка была одной из достопримечательностей дома, с которой прежде всего знакомился всякий, кто входил в него.
Они пошли по самшитовой аллее к парадному подъезду. Андерсон распахнул дверь. При лунном свете, проникавшем сквозь окна большого холла, Бенц разглядел кактусы в больших горшках, несколько дверей и деревянную лестницу, ведущую на верхний этаж. Андерсон направился к одной из дверей. Бенц пошел за ним на слух, по звуку шагов, а ротмистр Петрашев поднялся вверх по лестнице. Они прошли сквозь несколько непроглядно темных комнат; Бенц уловил в застоявшемся воздухе запах старой мебели.
Комната Гиршфогеля, просторная и высокая, освещалась одной лишь свечой, которая бросала желтоватые отблески на меланхолическое убранство: низкую кровать, ночной столик и гардероб, потемневшие от времени, обветшалые, но еще сохранившие тяжеловесный уют былых времен. Гиршфогель лежал пластом на кровати, даже не сняв сапог. Кто-то заботливо укутал его двумя одеялами. При свете свечи лицо его выглядело еще более болезненным и желтым, чем в офицерской столовой.
– Как вы себя чувствуете? – спросил Бенц.
Гиршфогель выпростал руки из-под одеяла и слабым голосом ответил, что жар спал и что он испытывает большую слабость. Он весь взмок от пота, пот стекал по лбу, волосы слиплись, придавая лицу беспомощный, изможденный вид, как у раненого, забытого на поле боя солдата.
Андерсон снял палаш и бросил его вместе с фуражкой на кресло. Бенц вдруг почувствовал себя своим человеком в новой среде. Пока Андерсон расстегивал воротник мундира, а Гиршфогель усердно отирал пот с лица, он успел составить себе некоторое представление о планировке дома. Андерсон сообщил ему, что дом принадлежит Петрашевым и, конечно, был бы реквизирован, если бы не служил подворьем для видных лиц, которые непрестанно снуют между Софией и ставкой. Во всех окрестных домах были расквартированы солдаты, и соседи даже подавали жалобу.
Андерсон вынул из чемодана Гиршфогеля свежее белье, положил ему на постель и предложил Бенцу выйти на веранду. Гиршфогель переоденется и присоединится к ним.
Темными комнатами они вернулись в холл и по деревянной лестнице поднялись наверх. В коридор луна не проникала, там светился лишь небольшой ночник с синим абажуром. И в свете этой скромной лампочки Бенц увидел наконец первый осязаемый след фрейлейн Петрашевой: широкополую соломенную шляпу на вешалке. В шляпе не было ничего примечательного, и ему показалась необъяснимой до нелепости та поразительная отчетливость, с какой он воспринимал все мельчайшие детали, будто сам воздух в этом доме до предела обострял его чувства. Это относилось и к людям, и к предметам, и к событиям.
Веранда оказалась обширнее, чем выглядела снизу. Накрытый белой скатертью стол, ваза с виноградом, десертные тарелки и несколько плетеных стульев около стола говорили о том, что здесь ждали гостей. Керосиновая лампа под кремовым абажуром, вокруг которого вились насекомые, разливала мягкий свет, придавая веранде необыкновенный уют. Бенц почувствовал словно легкое опьянение.
Андерсон хранил молчание, он посматривал на открытое освещенное окно сбоку от веранды, за ветвями деревьев. Очевидно, это было окно комнаты фрейлейн Петрашевой – Бенц слышал ее голос и торопливые, нервные шаги. Она говорила с братом по-болгарски, но из их разговора, видимо резкого и очень важного, Бенц улавливал лишь отдельные, бессвязные слова. Андерсон же с явной заинтересованностью прислушивался к разговору, как свой человек в доме.
– Они пригласят вас завтра к обеду, – сказал он. – Полагаю, что вы не откажетесь, даже если проявления нашей любезности становятся для вас слишком обременительными. Я не знаю, не подумали ли вы, что мы собираемся попросить вас оказать нам какую-то услугу. В сущности, это именно так. Я чувствую себя обязанным предупредить вас. Вначале, клянусь вам, мы руководствовались лишь чувством самой бескорыстной симпатии. Иначе мы не подумали бы о вас. Скажите мне, пожалуйста: вы достаточно широкий специалист?
