Евгений Салиас - Атаман Устя
Если надо кому атамана просить о чемъ, разжалобить — то берися за Ефремыча. Ордунья много можетъ, да она злючая и дура и атаманскихъ разбойныхъ дѣловъ не понимаетъ. А Ефремычъ добрая душа и умница. Его смажешь ласковымъ словомъ, онъ и у атамана словечко замолвитъ, а когда захочетъ, все подѣлаетъ.
Только на «Однозубу» свою да на «Князя» атаманъ и не гнѣвается никогда. Они всегда правы. Правда, что они и свое дѣло знаютъ, и все въ порядкѣ содержутъ. Мордовка горницы и огороды вѣдаетъ, а бывшій Пандурскій капралъ всѣ дѣла по разбойной части ведетъ и по взыску съ виноватыхъ. У него и хранится все на замкѣ: и казна, и порохъ, и свинецъ — самое первое и нужное. Кому что нужно! Деньги всѣмъ нужны. Но для Усти и его молодцовъ порохъ да свинецъ дороже денегъ. Съ ними и денегъ добудешь. А съ одними деньгами да безъ пороху — съ голоду помрешь. Прежде, бывало, топоръ, сабля, ножъ вострый. И довольно молодцу. А нынѣ времена пошли хитрыя. Ѣдетъ купецъ съ товаромъ обозомъ или въ телѣгѣ, или на бѣлянѣ по Волгѣ и беретъ, подлецъ, про запасъ себѣ на дорогу — ружье или пистоль турецкую. Ты на него сунешься, по глупому, съ ножомъ, а онъ тебя по своему, по умному, шаговъ за десять подпуститъ, а то и издалеча… да изъ пистоли своей и ухлопаетъ. Разъ — и готово! Вотъ и приходится молодцамъ тоже заводить ружья да пистоли. И такъ набаловался народъ, что съ одними топорами да ножами иной разъ хоть и не зови ихъ работать. Нейдутъ. Подавай самопалы заморскіе, свинцу на пули.
Ефремычъ ведетъ счетъ всему. И куда ужъ онъ скупъ на свинецъ. Дастъ малость самую, и коли на десятокъ пуль ни одной головы молодецъ не прострѣлилъ — онъ грозитъ самого его застрѣлить. Но это только ради порядка, а то добрая душа. Мухи самъ не тронетъ. Зайцевъ даже не бьетъ, жалѣючи. — Всякое дыханіе да хвалитъ Господа, говоритъ.
Народъ живетъ въ Устиномъ Ярѣ — всякій, со всего міра сгонъ, со всѣхъ сторонъ «сволока». И недѣли не пройдетъ, чтобы новый молодецъ не проявился проситься въ шайку. Народъ въ поселкѣ: и русскіе, и хохлы, и татары есть, и незнаемые… Есть цыганъ, есть молдаванъ, одинъ сказался кипрусомъ. Изъ себя черный, будто сажей вымазанъ. Другой есть совсѣмъ желтый, и волоса и глаза желтые. Сказался изъ такого мѣста, что либо вретъ, либо одинъ Господь Богъ знаетъ, гдѣ такое. Болтаетъ по-россійски плохо, но понять все можно. Сказываетъ этотъ желтый, что тамъ у нихъ, на сторонѣ его, житье хорошее, земли мало, все пруди да заводи, хлѣбъ не растетъ, а жрутъ что попало. И ужъ скучаетъ бѣдняга по родной сторонѣ. Ушелъ бы, говоритъ, да далече, да и не можно. Какъ придетъ домой, его сейчасъ на веревкѣ затянутъ до смерти, потому что головы рубить по ихнему грѣхъ. Питеръ знаетъ, былъ… Изъ него бѣжалъ на Волгу. Либо тоже ограбилъ кого, либо убилъ, хоть и желтый…
Есть въ Ярѣ и казаки — съ Дону и съ Яика, есть и кубанцы. Немало и татарвы всякой, но татарва эта совсѣмъ иная. Мордва, калмыки, башкиры и чуваши въ разбойныхъ дѣлахъ народъ плохой, малодушный и глупый. Украсть что, поджечь, скотъ угнать, бабу ухлопать — это ихъ дѣло. Но биться люто не только съ командой, а хоть бы даже съ мужиками — не ихъ дѣло.
Пистолей и ружей всѣ боятся до-смерти. Какъ не увѣщай ихъ, что пуля безвреднѣе топора — не вѣрятъ. Съ пятью пулями въ нутрѣ люди на Волгѣ живали. А отъ пяти здоровыхъ маховъ топоромъ еще никто живъ не оставался. Но татарва эта на ножъ и топоръ лѣзетъ съ опаской, а коли пальнуть по нимъ хоть дробью или свинчаткой рубленой — такъ и разсыпятся, какъ горохъ. А тамъ трое сутокъ, а то и болѣе, все себя, ходятъ, щупаютъ вездѣ,- нѣтъ-ли гдѣ пораненія, не застряла-ли гдѣ свинчатка. Трусъ народъ, и толку отъ него мало для шайки.
Но есть и татарва другая: киргизы и крымцы. Эти молодцы. Киргизъ лютъ, а крымецъ горячъ. Эти всегда впереди, и ихъ не только ружьемъ, — пушкой не испугаешь. Киргизъ къ тому-жъ хорошъ тѣмъ, что, почитай, не ѣстъ ничего. Чѣмъ сытъ — удивительно. Крымецъ тоже не обжора, но одна бѣда — лѣнивъ и все съ трубкой. Лежать любитъ середь дня и, покуривая, въ небо смотрѣть. А чего тамъ смотрѣть — нѣтъ ничего. Повадка такая глупая.
Пуще всѣхъ не охота въ шайку принимать калмыковъ — ѣдятъ за пятерыхъ, глотаютъ что ни попади подъ руку, и спать тоже горазды. Не разбуди — самъ не проснется. А работать можетъ только изъ-подъ кнута. За то же ихъ и бьютъ, какъ собакъ непоходя. Киргиза и крымца не тронь: ему плюха и та обидна. Пуще русскаго человѣка православнаго на побои обижаются, а вытяни кнутомъ — остервенится и рѣзаться полѣзетъ. Такой нравъ чудной. Первые молодцы въ Устиномъ Ярѣ — все тѣ же казаки. Есть не хуже ихъ русскіе мужички: тверитяне, костромичи, новгородцы, рязанцы, вологжане… но молодцовъ изъ нихъ по одному на десятокъ. Больше все народъ степенный, добрый и богобоязненный. На разбой — охоты въ нихъ мало. А такъ, Бога прогнѣвали, очутились въ бѣгахъ, попали въ разбойнички… Ну, и полѣзай въ кузовъ, коли груздемъ сказался. Атаманъ кормитъ, ну и служи. А то душегубить кому охота? Вѣдь на томъ свѣтѣ тоже спросится. Вѣстимо подъ старость, коли цѣлъ и невредимъ проживешь, надо въ скитъ итти, покаяться и замолить грѣхи свои.
Въ шайкѣ молодцы разныхъ народовъ, и разныхъ лѣтъ, и разнаго нраву. Всѣ перепутались и живутъ согласно. На дѣлежѣ или дуванѣ всего, что добыли, ссоръ не бываетъ. Но въ шайкѣ всегда всѣ молодцы на два покроя и разной повадки въ разбоѣ, русскій ли, татаринъ ли, все равно. И причина тому, какъ попалъ онъ въ бѣга, да на Волгу. Коли по неправдѣ и утѣсненію помѣщика, отъ обиды судьи, или просто отъ рекрутчины, или со страховъ какихъ бѣжалъ, то онъ — одинъ человѣкъ! Коли загубилъ кого тамъ у себя, убилъ, зарѣзалъ и отъ отвѣта бѣжалъ — другой человѣкъ. Онъ крови отвѣдалъ будто и остервенился. И чудно! Душегубствомъ своимъ по Волгѣ похваляется и радъ приврать, какъ мужика ухлопалъ, какъ купца убилъ, прикащика иль батрака зарѣзалъ, какъ подъячаго какого замучилъ до смерти… Первое дѣло похвастать предъ сотоварищами на роздыхѣ иль за обѣдомъ. Но про то первое свое дѣло, изъ-за котораго бѣжалъ, молчитъ. Разъ скажетъ кому, атаману иль пріятелю, и то не весело, безъ шутокъ, да прибаутокъ. Про то дѣло поминать не любитъ, будто оно его, «свое»… А здѣсь на Волгѣ — это не его дѣла — «чужія», атаманскія.
Бываетъ, живетъ въ шайкѣ молодецъ годъ, два, три и никому не сказывается, почему бѣжалъ и въ разбой попалъ. — Грѣхъ такой былъ! говоритъ. Загубилъ душу одну. А кого убилъ онъ, за что. Не охота говорить. То тягостью душевною легло на сердцѣ… А вотъ лихое смертоубивство, вмѣстѣ съ молодцами купца какого проѣзжаго — это иное дѣло. Весело и помянуть, не терпится и прибауткой смазать, чтобы смѣшнѣе да веселѣе показалось.
Если вотъ въ острогѣ посидѣлъ — иное дѣло. Послѣ острога народъ приходитъ — безбожникъ и, почитай, гораздо отчаяннѣе и злѣе, чѣмъ коренной волжскій разбойникъ, что и въ городахъ-то никогда и по близости не бывалъ. Острожникъ, каторжникъ, сибирный, клейменый, съ рваными ноздрями, иль съ урѣзаннымъ ухомъ, или пестрый отъ кнута и плетей — куда хуже молодца, что на Поволжьи выросъ и еще мальчуганомъ съ тятькой въ разбойники ходилъ. Этому ты, коли подвернулся подъ руку, подай наживу, денегъ, шубу, перстенекъ для зазнобушки, а самъ, — коли что — Богъ съ тобой. Иди, разживайся и опять милости просимъ, мимо насъ наѣзжай. Опять дай побаловаться.
Клейменый да сибирный ограбитъ, но душу никогда не отпуститъ на покаяніе. А коли ничего не нашелъ на проѣзжемъ поживиться, еще лютѣе да злодѣстѣе ухлопаетъ. Не попадайся треклятый съ пустыми руками.
Молодцы-удальцы, уроженцы Поволожья, народъ все балагуръ, затѣйникъ и именуетъ себя: вольные ратнички!.. божьи служивые! птицы небесныя! подорожная команда! Ихъ забота — сыту быть, ихъ завѣтъ — удалу быть. Имъ любо на вольной волюшкѣ съ пѣснями гулять, любезныхъ имѣть.
Сибирный и острожный народъ — удали той и не смыслитъ, пѣсней не любитъ, зазнобы не заводитъ. У него застряла злоба на все. Его на родимую сторону тянетъ, гдѣ можетъ жена и дѣти остались… А туда нельзя! Во вѣки и аминь — нельзя!..
— Ну, такъ не подвертывайся же здѣсь никто подъ руку… Что мнѣ проѣзжій, что баба глупая или дѣвка неповинная. Самаго младенца съ ангельской душенькой ножомъ порѣжу безъ оглядки.
VI
Смеркалось… Весь поселокъ Устинъ Яръ притихъ и, казалось, будто уже спитъ или вымеръ. Хоть жилье это и притонъ, и разбойное гнѣздо, а зачастую здѣсь бывало тихо и отчасти безлюдно. Болѣе половины обитателей бывали почти всегда въ отсутствіи по окрестности, по селамъ и весямъ, а то и въ городахъ. Каждый справлялъ какое-либо дѣло или порученіе, а то просто посылался на добычу. По дворамъ виднѣлись только хворые, старые, да бабы и ребята или ненадолго вернувшіеся молодцы послѣ исполненія указаннаго атаманомъ урока. Дѣла эти или уроки были правильно распредѣлены.
Одни всегда ходили на охоту и доставляли дичь, какъ Бѣлоусъ рыбу, другіе посылались исключительно по деревнямъ угонять скотъ, красть лошадей, такъ какъ для этого требовалась особая снаровка, умѣнье и удаль, и на это посылались самые отборные молодцы, конокрады по ремеслу.
