Александр Дюма - Графиня Салисбюри

— Никогда, ваше величество, никогда; напротив, он радовался, что парламент, удалив его, избрал вас.

— Хорошо; эти слова облегчают мое сердце. Продолжайте.

— По несовершеннолетию вашего величества назначен был Совет Правления, в котором королева избрана председательницей, и он управлял под ее влиянием.

— Да, это в то время, как они послали меня воевать с шотландцами, которые, укрываясь в своих горах, лишали меня возможности их настигнуть, и когда я возвратился, то узнал о смерти отца моего; я ничего не знаю, что происходило в мое отсутствие, не знаю подробностей, предшествующих его смерти; скажите же мне, потому что вы должны все знать, вы и Гюрнай отправлены были за моим отцом в Кенилворт и были при нем до самой его смерти.

Монтраверс остановился. Король взглянул на него и, заметив его бледность и пот, выступивший у него на лбу, сказал:

— Продолжайте, не останавливаясь. Бы знаете, что вам нечего опасаться, потому что я дал вам честное слово. Впрочем Гюрнай заплатил за себя и за вас.

— Гюрнай?.. — спросил в испуге Монтраверс.

— Да, — отвечал король, — разве вы не знаете, что я велел его взять под стражу в Марселе и, не дожидаясь прибытия его в Англию, повесить убийцу как собаку.

— Нет, ваше величество, я этого не знал, — сказал тихо Монтраверс, прислонясь к стене.

— Но в бумагах его ничего не нашли; из этого я заключил, что все предписания должны храниться у вас, потому что, вероятно, вы получали письменные приказания: мысль о таких злодеяниях может прийти в голову только тем, кто может воспользоваться их исполнением.

— Я их сохранил, как средство к спасению или мщению.

— Они теперь с вами?

— Со мной, ваше величество.

— И отдадите их мне?

— Если только ваше величество прикажет.

— Хорошо… помните, что я обещал вам прощение, с условием рассказать мне все подробно; итак, говорите не опасаясь.

— Лишь только ваше величество изволили отправиться в армию, — продолжал Монтраверс трепещущим еще голосом, но спокойнее прежнего, — как мне и Гюрнаю приказано было ехать за королем в Кенилворт и отвезти его в Корф, где, однако, он пробыл только несколько дней, и потом был отправлен в Бристоль, а из Бристоля перевезен в Берклей, находящийся в Глочестерском графстве, где стражем его назначен был кастелян того замка, хотя, впрочем, и мы оба находились при нем для исполнения полученных нами предписаний.

— Какого рода были эти предписания? — спросил Эдуард в свою очередь дрожащим голосом.

— Дурным обращением довести пленника до того, чтобы он сам лишил себя жизни.

— Это повеление было письменное? — спросил король.

— Никак нет, ваше величество, словесное.

— Остерегитесь говорить то, чего доказать не можете, Монтраверс!

— Вашему величеству было угодно, чтобы я говорил всю истину…

— Но… от кого… — едва мог выговорить Эдуард, — получили вы это повеление?

— От Робера Мортимера.

— А! — и Эдуард вздохнул свободнее.

— Король переносил все с такой кротостью и терпением, что заставлял нас часто колебаться в исполнении полученных предписаний.

— Бедный страдалец!.. — сказал тихо Эдуард.

— Наконец, получено было известие, что ваше величество должны скоро возвратиться; угнетения наши не могли довести до отчаяния короля; напротив, он покорялся своей участи, переносил все с ангельским терпением; тогда, вероятно, заметив, что невозможно ожидать от этого успеха, мы получили повеление за печатью Эрсфорского епископа…

— По крайней мере, это повеление, я надеюсь, с вами! — вскричал Эдуард.

— Вот оно, ваше величество.

С этими словами Монтраверс подал королю бумагу за печатью епископа; Эдуард развернул ее тихо, дрожащими руками.

— Но как могли вы исполнить повеление епископа, — продолжал Эдуард, — в то время, как король был в отсутствии, а королева правительницей? Разве тогда все, кроме только меня одного, могли царствовать? И все имели право казнить в отсутствие того, кто один мог миловать!..

— Прочтите, ваше величество, — сказал хладнокровно Монтраверс.

Эдуард взглянул на бумагу, на ней заключалось все повеление в одной строке, но эта строка изобличала руку той, которая ее начертала.

— Почерк руки королевы!.. — вскричал с ужасом Эдуард.

— Да, ваше величество, это ее почерк, — продолжал Монтраверс, — они знали, что мне известен почерк руки королевы, потому что я был ее секретарем.

— Но… — сказал Эдуард, стараясь прочесть повеление, — но тут ничего нет, чтобы могло дать вам право на убийство; напротив, я вижу формальное воспрещение: Eduardum occidere nolite timere bonum est; это значит: Эдуарду жить нельзя его умертвить.

— Да, ваше величество, потому что сыновняя любовь ваша предполагает запятую после слова жить; но запятой нет, и поэтому, зная желание правительницы и ее любимца, мы думали, что запятая должна быть после слова нельзя; тогда и выходит следующий смысл: Эдуарду жить нельзя, умертвить его.

— Боже мой! — сказал тихо король, заскрежетав зубами и отирая пот с лица, — получив такое повеление — они преступлением истолковали смысл его; и жизнь короля зависела от одной запятой! Это приговор лицемерных монахов. Праведный Боже! Известно ли тебе то, что делают последователи твои на земле?..

— Что касается нас, ваше величество, то мы знали, что заключало в себе это повеление; и… его исполнили.

— Я хочу непременно знать, как вы его исполнили; по возвращении моем я нашел тело его уже на катафалке; но несмотря на это, я приказал при себе облачить его в королевские одежды и искал на всем теле признаков насильственной смерти, потому что подозревал преступление… но, ничего, решительно ничего, не мог найти. Еще раз повторяю, что я вас прощаю, и поэтому не бойтесь, один я рискую в этом случае умереть от огорчения, слушая такой рассказ!.. Итак, говорите все, я этого хочу, вы видите, я имею довольно присутствия духа, довольно силы… — и при этих словах Эдуард, обратясь к Монтраверсу и стараясь придать лицу своему спокойное выражение, устремил свой взор на убийцу. Он старался повиноваться, но голос его дрожал и слова замирали.

— Избавьте меня от этих подробностей, ваше величество, ради Бога! Возвращаю вам ваше слово, как будто вы ничего не обещали, прикажите казнить меня.

— Я тебе сказал, что я хочу все знать, — сказал Эдуард, — если бы даже нужно было прибегнуть к пытке! Итак, не принуждай меня к этому средству! Потому что я способен теперь на все.

— Если так, то не смотрите на меня, ваше величество; сходство ваше с покойным королем так разительно, что я вижу его восстающим из могилы и требующим мщения.

Эдуард отвернулся и, опустив голову на руки, сказал тихим голосом:

— Теперь говорите.

— 21-го сентября, утром, — продолжал Монтраверс, — мы, по обыкновению, вошли в его комнату, не знаю, по предчувствию ли, или потому, что лица наши обнаруживали наше намерение, король вскричал, увидев нас; потом, бросившись со своей постели, упал на колени и умолял нас не лишать его жизни, не дав как следует приготовиться к переходу в вечность.

— И вы, злодеи, лишили короля того, в чем не отказывают и самому последнему преступнику, — короля!.. Который просил, имея все право приказать вам?.. Но этого не было воспрещено в полученном вами повелении В нем велено было убить тело, но не губить души.

— Духовник все бы открыл, ваше величество, потому что король, вероятно, объявил бы ему, что исповедь его предсмертная, и что мы его убийцы. Из этого видно, что в повелении убить его подразумевалось не допускать к нему духовника.

— О Боже мой! — сказал король тихо, взглянув на небо, — был ли когда-нибудь хоть один сын в свете, который был бы осужден слышать от убийцы отца своего о таких злодеяниях родной своей матери?.. Оканчивайте скорее, потому что мужество и силы мои истощаются!..

— Мы ему не отвечали; но, бросившись на него, схватили его, и пока я его держал, Гюрнай, клянусь, не я, но Гюрнай, бросив ему на лицо подушку, прижал с помощью обращенного стола, и так сильно, что через несколько минут его не стало.

Эдуард вскрикнул и, бросившись к Монтраверсу, остановил на нем ужасный взгляд.

— Дай мне взглянуть на тебя, злодей, чтобы убедиться, что ты точно человек. Клянусь, лицо человека, тело человека, вид человека! О демон, тигр, змея… За что тебе дан образ подобия Божия!..

— Ваше величество, мы были только исполнителями.

— Молчать! — закричал Эдуард, закрывая ему рот рукой, — молчать! Я не хочу знать, чья была эта воля!.. Я обещал тебе прощение, жизнь, я даю ее тебе, исполняю мое обещание. Но знай вперед, одно слово о привязанности королевы к Роберу, малейшее обвинение ее в участии этого ужасного убийства, клянусь моей королевской честью, которую, как ты знаешь, я хранить умею, что новое это преступление будет наказано так, что получишь воздаяние и за прежнее. С этой минуты забудь все, чтобы прошедшее было для тебя не что иное, как лихорадочный бред, исчезающий вместе с жаром. Тот, кто объявляет права свои на трон Франции по материнской линии, должен иметь мать, которую, так и быть, пусть подозревают в слабостях, свойственных женщине, но не в злодеяниях, приличных демону.