Санъютэй Энтё - Пионовый фонарь

— Что ж, разобрало так разобрало, — сказал Томодзо. — А куда бы вы хотели поехать?

— Говорят, хорошо клюет на Юкогаве у Янагисимы. Может быть, поедем туда?

— Это там, где Юкогава впадает в Накагаву? Помилуйте, да чему там клевать-то?

— Большие бониты клюют.

— Что за глупости вы говорите, господин, — рассердился Томодзо. — С каких это пор бониты водятся в реках? Самое большее, что там можно поймать, это лобана или окуня… А в общем, если вам так хочется туда, поедем туда.

Он тут же приготовил дорожную закуску, наполнил бамбуковые фляги водкой, нанял лодку с гребцом на лодочном дворе у моста Сяхэйкоси, и скоро они были на Юкогаве. Синдзабуро, который не рыбу ловить хотел, а надеялся хоть одним глазком полюбоваться своей возлюбленной через ограду усадьбы Иидзимы, сразу принялся за водку, сильно опьянел и заснул. Томодзо удил до самых сумерек и только тогда заметил, что Синдзабуро спит.

— Господин! — окликнул он с беспокойством. — Проснитесь, господин! Простудитесь еще, чего доброго, в мае здесь вечера прохладные! Слышите, господин, проснитесь! Водки я взял слишком много, что ли?

Синдзабуро вдруг открыл глаза и огляделся. Юкогава?

— Томодзо, — сказал он, — где это мы?

— На Юкогаве, — ответил Томодзо.

Синдзабуро посмотрел на берег. На берегу возвышался храм Кэцнин, окруженный двойной оградой, в ограде виднелась калитка. Да нет, это же усадьба Иидзимы, конечно…

— Подгреби к берегу, Томодзо, — попросил Синдзабуро. — Причаль вон у того места, мне надо сходить кое-куда.

— Куда это вы пойдете? — возразил Томодзо. — Тогда уж давайте я с вами пойду.

— Ты подождешь меня здесь.

— Разве Томодзо здесь не для того, чтобы все время быть подле вас? Пойдемте вместе!

— Дурень, — нетерпеливо сказал Синдзабуро. — В любви провожатый только помеха!

— Да вы, никак, шутите! — засмеялся Томодзо. — Это хорошо…

Тут лодка пристала к берегу. Синдзабуро подошел к калитке и, весь дрожа, оглядел усадьбу. Калитка была приоткрыта, он толкнул, и она распахнулась. Он прошел за ограду. Он знал, где и что находится, и потому направился прямо через садик к сосне, которая росла на берегу пруда, а от сосны свернул вдоль живой изгороди. Вот наконец и комната О-Цую. Барышня тоже любила его, с минуты расставания думала только о нем и тяжко переживала разлуку. На кого бы она ни взглянула, виделся ей один только Синдзабуро, и когда он подошел к двери и заглянул в комнату, она вскрикнула и спросила, не веря глазам:

— Вы ли это, господин Синдзабуро?

— Тише, тише, — проговорил Синдзабуро. — Простите, что я так долго не давал о себе знать. Мне так хотелось снова посетить вас и поблагодарить за гостеприимство, но Ямамото Сидзё с тех пор так и не заходил ко мне, а явиться к вам одному мне казалось как-то неловко.

— Как хорошо, что вы пришли! — воскликнула О-Цую.

Куда девалось ее смущение! Забыв обо всем на свете, она схватила Синдзабуро за руку и увлекла под сетку от комаров. Не в силах слова молвить от полнившей ее радости, она положила руки на колени Синдзабуро, и из глаз ее покатились счастливые слезы. Это были истинные слезы счастья, не те пустые слезы, что проливает, желая выразить сочувствие, чужой человек. Теперь мне все равно, подумал Синдзабуро. Будь что будет. И тут же, под сеткой от комаров, они разделили изголовье. После этого О-Цую принесла шкатулку для благовоний и сказала:

— Эту драгоценную шкатулку я получила в наследство от моей матери. Я хочу сделать тебе подарок на память.

Синдзабуро оглядел шкатулку. Это была прекрасная вещь, вся в инкрустациях из слоновой кости и золота, изображающих бабочек на осеннем поле. О-Цую отдала Синдзабуро крышку, себе оставила ящик, и они сидели, нежно беседуя, как вдруг фусума раздвинулись и в комнату вошел отец О-Цую, господин Иидзима Хэйдзаэмон. При виде его любовники так и ахнули. Они были так испуганы, что не могли двинуться с места. Хэйдзаэмон, подняв ручной фонарик, гневно сказал:

— Цую, ко мне! А вы кто такой?

— Я недостойный ронин, — ответил Синдзабуро. — И зовут меня Хагивара Синдзабуро. Поистине я совершил ужасный проступок.

— Что же, Цую, — сказал Хэйдзаэмон, — ты жаловалась, что Куни обижает тебя, отец твой ворчит, ты захотела жить отдельно от нас, просила, чтобы тебя переселили в какое-нибудь тихое место. Я поселил тебя здесь — и что же? Ты затащила сюда мужчину? Видно, для того ты и искала укромное местечко, чтобы распутничать вдали от родительских глаз. Дочь хатамото затащила к себе мужчину! Да знаешь ли ты, что если это станет известно, имя мое будет опозорено? Иидзима не уследил за чистотой домашнего очага[15] своего. Но самое главное — ты опозорила нас перед предками. Дрянь, забывшая о чести отца, забывшая о своей девичьей чести, приготовься, я зарублю тебя сейчас своею рукой!

— Подождите! — вскричал Синдзабуро. — Выслушайте меня! Да, дважды справедлив ваш гнев, но виновата не барышня, виноват я, один только я! Не она забыла девичью честь и затащила меня к себе, а я соблазнил ее и склонил к разврату! Умоляю вас, сохраните ей жизнь, убейте меня!

— Нет! — закричала О-Цую. — Нет, отец! Это я во всем виновата! Руби меня, только прости Синдзабуро!

Крича наперебой, оспаривая друг у друга смерть, они на коленях подползли к Хэйдзаэмону. Хэйдзаэмон обнажил меч.

— Прощения не будет никому, — сказал он отрывисто. — За блуд отвечают оба. Первой умрет дочь. Молись.

Он нанес страшный косой удар, и голова в прическе симада[16] со стуком упала к его ногам. Хагивара Синдзабуро, вскрикнув от ужаса, упал ничком. В тот же миг меч Хэйдзаэмона с хрустом разрубил его лицо от виска до подбородка. Он застонал и перевалился на спину…

— Господин! Господин! — встревоженно тормошил его Томодзо. — Что это вы так страшно воете? Перепугали меня до смерти. Не простыньте смотрите…

Синдзабуро наконец открыл глаза и глубоко, с облегчением вздохнул.

— Что с вами? — спросил Томодзо.

— Послушай, Томодзо, — с трудом проговорил Синдзабуро, — скажи, есть у меня что-нибудь на плечах?

— Есть конечно, — ответил Томодзо. — Одеты вы как полагается. А что, замерзли?

— Да, я не об этом… Я спрашиваю, голова у меня на плечах? Не отрублена?

— Вы сегодня все шутки шутите, — сказал Томодзо. — Ничего у вас не отрублено, голова на месте.

Синдзабуро даже вспотел. Значит, все это приснилось ему. Верно, очень уж сильно он хотел повидать О-Цую. Плохое предзнаменование, решил он, надо скорее возвращаться. Он сказал:

— Поехали домой, Томодзо. И поскорее.

Лодка быстро отправилась в обратный путь. Когда она пристала к берегу и Синдзабуро хотел сойти, Томодзо остановил его.

— Вы тут обронили, господин, возьмите, — сказал он, протягивая Синдзабуро какой-то предмет.

Синдзабуро взял и поднес к глазам. Это была крышка от шкатулки для благовоний с инкрустациями в виде бабочек на осеннем поле, той самой шкатулки, которую во сне подарила ему дочь Иидзимы. Пораженный, он долго смотрел на эту крышку, силясь понять, как она могла очутиться в его руках.

Глава 5

Иидзима Хэйдзаэмон был человек выдающихся достоинств и добродетелей. Он превзошел все искусства, особенно же славился своим искусством владеть мечом, так как постиг все тонкости старинной школы фехтования «синкагэ-рю». Лет ему было сорок, и он выделялся среди людей обычного толка, но все же его наложница Куни, бесстыжая баба, тайно спуталась с сыном соседа, молодым парнем, по имени Гэндзиро. Всякую ночь, когда господин уходил на дежурство, этот Гэндзиро прокрадывался в дом через садовую калитку, которую О-Куни предусмотрительно оставляла открытой, и никто об этом даже не подозревал, поскольку в господских покоях всем заправляла сама О-Куни.

Так было и двадцать первого июля. Господин Иидзима отправился на ночное дежурство, а его наложница в ожидании любовника выставила у открытой калитки гэта[17] и приказала служанке раздвинуть на веранде ставни. «Жарко сегодня, сил нет, — пожаловалась она. — Без свежего воздуха не уснешь».

Гэндзиро, убедившись, что в доме все заснули, прошел босиком по плитам садовой дорожки, забрался на веранду через раздвинутые ставни и прокрался в спальню О-Куни.

— Почему ты так поздно? — обиженно спросила О-Куни. — Я вся извелась, не знала уж, что и подумать.

— Мне тоже хотелось пораньше, — сказал Гэндзиро, — да ничего не вышло. У нас из-за жары никто спать не ложился. Брат, сестра, мать, слуги даже, все сидели и обмахивались веерами. Насилу я вытерпел, пока они улеглись… Слушай, о нас никто не знает?

— Никто, не беспокойся. Да и кому знать, когда сам господин покровительствует тебе? Это я устроила, чтобы тебя приняли в нашем доме после того, как старший брат твой простил тебя. Это я так ловко настроила господина в твой пользу. Уж на что мой господин умен и тонок, сразу насторожился бы, заметь он между нами хоть что-нибудь странное, а ведь так ничего и не подозревает.