Владислав Бахревский - Хождение встречь солнцу
Долгий был путь, а Заблоцкий после Верхотурья не отходил сердцем, злой стал, драчливый, молчал.
В степях воевали с отрядами мунгальского Цысанхана.
Наскочила было татарва, да обожглась, думали, купцы, а напоролись на казаков. Кого из них постреляли, кто ушел, а одного татарина в плен взяли.
Заблоцкий велел накормить его и не обижать.
Ночью Дежнева осторожно тронули за плечо. Он проснулся. Над ним склонился Заблоцкий, прижал палец к губам — тихо! Поманил за собой.
Они ушли в степь, подальше от бивака. Заблоцкий шел впереди. Наконец он остановился. Семен ждал, что будет дальше. Заблоцкий положил ему руки на плечи, посмотрел в глаза. И вдруг встал на колени.
— Не перед тобой винюсь, перед всей русской землей, перед всем народом. Коль можешь, и сам прости меня, грешного.
Догадка шевельнулась в душе у Семена. И Заблоцкий понял, что догадался Семен.
— Да. Ухожу. В Москве — тюрьма. В Верхотурье — досмотр. А в Сибири — и кнутом прибьют. Хотелось когда-то в немецкие страны, ума-разума поднабраться — не судьба. В таинственный Китай попробую уйти. Страна древняя, мудрая, может быть, там для России нашей пользу сумею принести. Осудишь, Семен?
— Нет. Если нет места дома, где-нибудь все равно пустует твое.
— Спасибо! Просьба к тебе. Возьми это письмо. Случится, будешь в Москве, передай сестре моей, Марии Романовне. Почтой не шли, не дойдет.
— Да когда ж я в Москве-то буду?
— Может, и будешь когда. Мне-то ведь пути заказаны навечно.
Взял письмо Семен, положил на грудь.
Заплакали.
Сели на землю. Семен поднялся первым.
— Пора небось?
— Пора.
Заблоцкий тихо свистнул. Из недалеких кустов вывел человек двух лошадей. Семен угадал в нем татарина.
— С ним уходишь?
— Дорогу укажет. Прощай.
Обнялись трижды. Трижды поцеловались.
— Обмотай тряпками копыта, — сказал Семен.
— Сделано уже. Татарин толковый. Прощай, Семен.
— Прощай! Подожди ехать, дай мне в лагерь уйти.
Семен быстро пошел. Лег и долго вслушивался в степь. Так ничего и не услышал.
Люди, которых не понять
Всходило солнце, когда Борис добрался до Цысанхана. Молодой старик — борода седая, а лицо румяное, как у юноши, — привел Бориса в главный шатер.
Цысанхан возлежал на огромных подушках, а его великолепный живот подпирала золоченая скамеечка. Цысанхан смотрел на Бориса блестящими черными глазами и молчал.
Борис поклонился, но хан даже позу не переменил.
— Великий Цысанхан, — заговорил Борис по-татарски, — я пришел к тебе с открытым сердцем. Хочу приумножить славу и силу человека. Мне едино — русские или немцы, татары или китайцы пожнут плоды с моего дерева. Я прошу тебя, Великий Цысанхан, уповая на твое великомудрие и щедрость, помочь мне добраться до ваших прекрасных городов, где верой и правдой послужу вашим народам.
Цысанхан что-то промычал, и тут же вбежали в шатер, согнувшись в три погибели, слуги и подали хану трубку.
— Он не слышит тебя, — сказал молодой старик Заблоцкому. — Великий Цысанхан познает тайны вечного времени и пространства.
Только теперь Борис уловил приторный запах анаши[12]. Борис вспыхнул, успел погасить гнев, но молодой старик все заметил.
— Тебя ждет Алли-Бэшэ, которого ты спас от плена. Твою прекрасную речь ты скажешь завтра. Она мне понравилась, я с удовольствием послушаю ее и второй раз.
Молодой старик говорил серьезно, но Борис видел: премьер-министр странного президента издевается.
Алли-Бэшэ закатил в честь Заблоцкого большой пир. Алли-Бэшэ был знатный и богатый человек, ближний родственник Цысанхана.
Борис притворялся веселым, а мысли у него метались, словно волк в западне.
Все, что сделано, — сделано, все, что было, — было. Воротишься к своим — на цепь посадят, здесь тоже пощады не жди. Может, и доберешься до Китая, да будет ли кому рассказать об увиденных чудесах? Неужто пропала жизнь?
Борис потянулся за жирным куском баранины, стараясь не слушать чавканья и икоты.
Вечером он узнал, что мунгалы собираются разбить его отряд. Русские будут ночевать на берегу реки. Ночью нападут на них с трех сторон, сбросят людей в воду, кто уцелеет — в рабы.
Борис стал нахваливать Алли-Бэшэ мунгальских лошадей. Алли-Бэшэ повел гостя в табун. Поймали двух прекрасных коней. На одного Алли-Бэшэ сел, на другого — Заблоцкий. Вокруг стояли воины, любовались лошадиной статью.
— Да превыше всего родной народ, — вдруг сказал Борис по-русски.
— Что? — спросил Алли-Бэшэ, улыбаясь.
— То, что сказал.
Борис наотмашь ударил Алли-Бэшэ по затылку и выбил из седла.
Осадил вздыбившуюся лошадь и помчался в степь. За ним погнались. Чуя, что внезапное нападение срывается, татары посадили в седла всех своих мужчин, и на пятках у Заблоцкого пошли на русских.
Хорош был у Заблоцкого конь. Ушел. Влетел вихрем в русский лагерь.
— Казаки, к бою!
Вокруг него столпились было с оружием, но уже катилась по степи большая пыль, некогда было ни судить, ни спрашивать. Заблоцкий вырвал у кого-то саблю, крутился перед казаками, кричал:
— Коль нет места под своим солнцем, так хоть за своих — под чужим — голову сложить! Прощайте, ребята!
Помчался на мунгалов, сшибся с первым, снес ему голову, срубил на ходу второго, налетел на третьего. Тут кто-то из татар подскочил сбоку и проткнул грустного дворянина зубастым копьем. Отбили казаки атаку, прогнали татар, нашли тело Заблоцкого, похоронили.
— Чудной человек! — сказал кто-то. — К татарам бегал, татар и бил. За Русь кричал — и ей же изменил, изменил, а погиб за нее.
Так и остался Заблоцкий в памяти — чудным. А потом было у казаков много походов, много битв, много земель прошли, многие народы покорили. Забылся бой, забылся и Заблоцкий.
И Семен, может, тоже забыл бы, да лежало на его груди заветное письмо — помнил он наказ дворянина.
В СИБИРЬ
Кабарга, поедающая смолу
Семен Дежнев охотился на соболей.
Он вышел из распадины и остолбенел В пяти шагах на низком суку сидел глухарь Пытая судьбу, Семен стоял долго, и глухарь не улетал. «Коль глухарь не улетел быть счастью». У Семена полегчало в ногах двинулся прямиком в тайгу, и тайга расступилась. Стояли перед Семеном три юрты возле юрт олени. Бегали, покрикивая встревоженные люди.
У Байаная рожала жена. Женщины рас плели косы, были открыты все замки, раз вязали все узлы, а женщина не могла раз родиться. Уже опускали ее руки в воду уже расщепил Байанай ствол молодого дерева — не помогало.
Семен умел по-ихнему. Попросил показать роженицу. Его провели в юрту. Женщина устала и не могла даже кричать.
Семен снял с пояса сулею — походную свою бутылочку, открыл, поднес к губам роженицы. Она, искавшая спасения, пила воду, и вода эта была горячая, как пламя большого костра. Неожиданно и для себя самого Семен отстранил сулею, потянулся к пищальке да как грохнул: в пологе клок выдрало, ахнула в ужасе женщина, и через минуту тоненько закричал родившийся мальчик.
Пришел к Байанаю русский, пришло с русским счастье. Выжила молодая жена, родила жена охотника. Пошел Байанай в тайгу, убил дикого оленя — вернулась к Байанаю сила. О Байанае говорили, что любила его девушка-богиня. Был он в юности самым удачливым охотником, делился добычей, а сколько ее было — ни разу не сказал. Говорили о Байанае: изменил он девушке-богине ради смертной девушки. В наказание ослабели руки у Байаная, ослабели ноги, не мог угнаться за дичью. Пали его быстрые олени. От стада осталось меньше, чем пальцев на руке.
А потом будут о Байанае говорить, что пришел к нему русский шаман, разорвал полог юрты, сквозь этот полог вылетели злые чары и вернулись к Байанаю богатство, сила и счастье.
В честь Семена был большой праздник. Собрались на праздник лесные люди. Танцевали танец журавля, танцевали танец дэредэ. Ходили по кругу, по солнцу. Сначала медленно, а потом — вихрем. Пели Семену свои песни, и он пел с ними:
В чащах березняковыхСтало много животных.А в еловых местахСтало много зверейС железными крыльями.Подобно лету птицы,Мы и сами летаем,Прыгаем и летим,Побежим, и земляНе касается наших ног.Собравшись все вместе,Давайте ходить с песнями,Шагая подобно птице,Пойдемте вперед,Радуясь!
Три дня шел праздник, три дня мужчины не заходили в юрту к роженице. А потом пришло время мужчин. Байанай привел в юрту Семена, и маленькая веселая мать дала ему на руки своего голосистого сына.
Когда Семен уходил, Байанай пошел проводить его. Он провожал его три дня. А на третий разбудил на заре и сказал:
