Иван Лукаш - Голое поле. Книга о Галлиполи. 1921 год

- Имею честь доложить, что на вверенном мне участке никаких происш...

Баронесса легко спрыгивает с площадки и, смеясь, оглядывает молодого офицерика.

- Типун вам на язык. Как раз перед вашей станцией наш поезд потерпел крушение: вагонетка перевернулась.

Об этом случае рассказывают с радостной усмешкой, как влюбленные.

Армия любит Врангеля. Армия знает, что Врангель её одинокая стена перед всем миром.

А широкоплечий и крутой Кутеп-паша в самой армии. Это её нарезной винт, её крутой и крепкий цемент.

В Кутеп-пашу не влюблены, но Кутеп-пашу теперь понимают и крепко уважают. Понимают в Галлиполи, что Кутеп-паша не самодур и не палач, а верный, непреклонный русский солдат.

Он твердо сжимает свой железные перчатки. Когда он обдумает и отрежет: дело конченное.

У него скошенный, гневный лоб, сощуренные, пристальные глаза, и неловкая, но упругая походка. Это сильный человек, не знающий сомнений. Он не любит слов, потому, что считает слова ложью и потехой болтунов.

Он думает, вероятно, что рослый гвардеец в медвежьей шапке более нужен России, чем болтуны со скамей конвента.

Он шел по крови. Он и в атаках под огнем шагал так же упруго и вперевалку. Он рубит в щепья. Виселиц не боится. Смертной казни во время войны он отменять не будет.

Он литой и решительный солдат, из тех литых солдат, что делают человеческую историю. За ним чудится зарево пожарищ, черные змеи штурмовых цепей и грохот канонады и гул колоколов....

Он всегда спокоен и всегда чуть насмешлив. И в насмешливости его много солдатской крутой соли.

Как-то французский представитель вдруг официально уведомил генерала Кутепова, чтобы он не беспокоился, если будут произведены примерные боевые маневры французским войскам. Генерал официально ответил.

- Я не беспокоюсь, но необыкновенное совпадение: у меня тоже завтра маневры в боевом снаряжении, не беспокойтесь и вы.

И на завтра галлиполийские юнкерские училища и технический полк вышли в занятия с винтовками и пулеметами. Кутепов на своем постоит. Это все знают.

В самые суровые дни Галлиполи, в дни бразильских посулов, в дни, когда гудок „Решид-Паши" манил родным домом, в дни, когда черные дети прекрасной французской республики расклеивали приказы, чтобы русские солдаты не подчинялись своим командирам и в дни приказа о выходе всех желающих из армии - был покоен и чуть насмешлив Кутеп-паша.

Его короткие солдатские пальцы слегка вздрагивают и он, волнуясь, бледнеет, широко втягивая воздух раздутыми ноздрями; только тогда, когда проносят перед ним истрепанные свернутые русские знамена.

Он и теперь сидит у себя, суровый Кутеп-паша, на верху, в маленькой, похожей на каюту, штабной приемной, куда надо взбираться по крутой, свежевыструганной, лесенке и, может быть, подписывая приказ, щурит пристальные, черные глаза на коменданта:

- Много у вас на Губу? Ну, давайте сажать...

Белые птицы.

Зной.

Небо заволок по краю темный дым зноя. Хоть бы мелькнуло белой пушинкой облако в безжалостной, горящей пустыне неба.

У серого, низкого дома Русского Штаба, где по стенам расклеены писанные на гектографе лиловые приказы и зажелтелые от жары, покоробленные листы "Общего дела", молча топчется кучка белых рубах. Сапоги пыльны. Пропотелые рубахи льнут на спине к лопаткам темными мокрыми пятнами. Газеты читают молча. Водят по строкам усталым, темным и тяжелым взглядом.

Немая жара. Побелел под небесной синей пустыней Галлиполи: По белой улице у штаба клубит облако пыли. Идут с работ солдаты: сгружали французские консервы в порту.

Обмотки в пыли, смокшие рубахи расстегнуты по вороту. Идут, глухо и ровно топоча ногами, и вышибают шагом, как стадо, ленивые, серые струйки пыли. У всех обсохлые, темные от загара лица и у всех темны и усталы глаза. Звякают жестяные манерки при каждом шаге:

- Мы устали... Устали... Устали...

Темная усталость в каждом взгляде. Здесь не смеются громко. Здесь не слышно говора во весь голос, окрика, звонких, как затрещины, ругательств.

Обсохлые, коричневые, обтянутые лоснящейся кожей, лица и горячая усталость во взгляде. Они очень устали. Они воины: они жили, как игроки за сумасшедшим карточным столом, где ставки ставила смерть. Они жили, как на смутном маскараде, как в дьявольской панораме, где пролетали скачущей путаницей бульвары городов, гулкие вокзалы, теплушки эшелонов, деревни, проволочные заграждения, мокрые поля... По горам, по долам - нынче здесь, завтра там.

Орел, Киев, Новороссийск, Ростов, Царицын, Харьков, Симферополь. Перевернутые задранные пушки. Разгромленные в щепья красные вагоны. Черно-красные клубы пожаров, повисшие над степными деревнями. Месиво человечины в угольных ямищах пароходных трюмов... Нынче здесь - завтра там.

И вот, точно Иисус Навин внезапно приказал стать солнцу. И вот, стоит один долгий палящий день. Солнце больше не заходит. Зари не жди. Синяя пустыня неба, белая пыль и томительный шум белой пены в синей пустыне моря.

Но это же пройдет, вот это: Кутеповские приказы, опротивевшие наряды, серые консервы с червями и черная похлебка, и жалящая пыль, и голодная тоска, и сухой полушелест-полусвист выгорелого колючего репья...

Скоро пройдет, завтра пройдет. Пойдут в Россию; генералы обещали через два месяца. На Батум пойдут, двинутся в Сербию, в Болгарию, в Сибирь. Оркестры, радостно блистая, ударят походные марши... Но палящий день всё стоит. И месяц стоит палящий день и два и полгода. Завтра не бывает. Солнце больше не заходит. Не звучит свежая заря.

- Мы устали... Устали... Устали..., - звякают солдатские манерки. - Но мы ждем, мы ждем, мы ждем.

Солдаты прошли, метя за собой, как стадо, полог пыли.

Сонно покачивая седоватыми серыми мордами, идут гуськом два вислоухих ослика. Они несут длинные жерди, меж которых чуть покачивается холщовый гамак. Ослика хлопает палкой по крутому тощему заду милосердная сестра, - белая, простоволосая, и в стоптанных туфлях на босу ногу. Медленно, покачиваясь, прядя ушами и легонько переступая маленькими копытцами, ослики старательно несут гамак. Под белой простыней вытянулось узкое тело с запалым, животом. Солнце маслянистым, и тусклым пятном горит на бронзовом лбу. Это вероятно тифозный...

Ходит дизентерия в белых лагерях. Брюшной тиф поднялся от высохлой и глинистой лагерной речки и пошел шагать по палаткам российской гвардии. Москитная лихорадка, яростная галлиполийка, бросает мгновенно людей на койки. Люди горят, обсыхают потемнелые губы. В глазах темный дым жара. Люди не выживают от тифа. Люди, захваченные эпидемией, догорают мгновенно без сил, без борьбы. По лагерям бродит туберкулез.

Российского сыпняка нет, потому что здесь нет вшей. Все держат чистоту, исподнее стирают, как заправские прачки. Когда Кутепов навещает полк или училище, бывают такие его разговоры с юнкерами и солдатами:

- Снимите-ка гимнастерку... Покажите подштанники, рубаху... Хорошо, чисто. А теперь развинтите обмотки, - покажите портянки...

Чистятся. Моют. И нет здесь российских вшей.

Но лагери устали от лихорадок, но лагери голодают. Девять месяцев медленного хмурого голода. Каждый день аспидно-серые жесткие волокна консервов и черная похлебка, где можно насчитать штук пятьдесят набухлых водянистых фасолин. Весь дневной паек можно ухватить одной горстью. Говорят, что особая комиссия из иностранных врачей осматривала паек и признала, что слишком мало для взрослого человека на день:

Хлеба - до 1 фунта.

Крупы - 1/4 фунта.

Консервов - 5/8 фунта.

Жиров, сахара, соли по 1/20 фунта.

Мало хлеба. Когда его режут на пятерых или шестерых, один ложится на койку и отвертывается к стене, а его спрашивают:

- Кому?

Зажмурив глаза, называет тот имена. Хлеб идет в долю, поровну и голодной жеребьевкой достается удачнику лишняя краюшка.

День расписан. Идут часы занятий, а свободные от них люди, на раскаленном белом песке, у моря, лежат с утра, нагишом. Обугленные солнцем люди лежат каким то темно-золотым путанным узором по белому берегу. Купальщики гикают и ныряют как тюлени. Купальщики мечут ослепительный блеск брызг. Лежишь, раскинув руки и ноги. Солнце жарко лижет тело горячими языками. Грустно воркует полдневный рожок в казармах сенегальцев. Смотришь сонно, сквозь солнечную одурь, как качается за белой стеной песка темное море, как купальщики плещут сияя брызгами, смотришь на этих рослых, в темной, солнечной позолоте людей и думаешь, что они все русичи, все солнцевы внуки....