Сергей Сергеев-Ценский - Утренний взрыв (Преображение России - 7)
— А зачем же собственно нужно было идти к этой Варне? — спросил Алексей Фомич.
— Вот в этом-то самом и была для всех нас загвоздка: зачем? За каким именно чертом? Так все и говорили!.. Варна нас совсем не трогала, — это раз; большого вреда ей принести своей пальбой мы не могли бы, — это два; крепостные орудия того же калибра, как и у нас, а может, и побольше, — даже шестнадцатидюймовки, например, — на вооружении Варны имелись, — это три… Море перед Варной давным-давно у них отлично пристреляно, — четыре; цели у нас раскидистые, — Варна ведь велика, — а у них одна точка — наша «Мария», это пять. Спрашивается: какой же успех сулило Колчаку такое предприятие? Авантюра вроде гебеновской под Севастополем в начале войны с Турцией! Зачем же такие авантюры копировать? Тут не одни матросы могли возроптать, а и офицеры тоже!
— Но они все-таки не возроптали? — тут же спросила Надя.
— К сожалению, у них это не проявилось заметно.
— А каков он из себя, этот Колчак? Интересуюсь, как художник, то есть мыслящий образами.
И, спросив это, Алексей Фомич смотрел на Калугина, ожидая от него рисунка головы, лица, фигуры этого командующего флотом.
— Колчак… он, говорят, из бессарабских дворян, впрочем, точно не знаю, — сказал Калугин. — Каков из себя?.. Брови у него черные, как две пиявки, нос длинный и крючком…
— Гм… вон ка-кой! — разочарованно протянул Сыромолотов. — До него был адмирал Эбергард, швед по происхождению… Как мы гостеприимны!.. А я слышу, читаю: Колчак, и даже не понимаю, что это за фамилия такая!
— Гриб такой есть — колчак. Южное название, — пояснил Калугин.
— А-а, гри-иб! Вот что скрывается под этим таинственным словом! — протянул Сыромолотов. — Гриб!.. И, наверное, очень ядовитый он, этот гриб… никак не иначе, что ядовитый…
— Однако уже девятый час, — поглядев на стенные часы, забеспокоился Калугин, — скоро надо мне сниматься с якоря… Я и то получил отпуск от самого командира, не от старшего офицера, тот не отпускал, а Кузнецов вник в положение Нюры и отпустил. А то ведь я должен был бы наблюдать за погрузкой угля и нефти на «Марию», дело же это очень грязное.
— Грязное? — переспросил Алексей Фомич.
— А как же! Ведь уголь грузят матросы вручную: две баржи становятся с обоих бортов, а с них уж матросы в козулях за спиною уголь по сходням тащат на палубу и прямо через люк ссыпают в трюм. Можете вообразить, какой там теперь содом и сколько там пыли! Прямо не продохнешь!.. А угля в нашу ненасытную угольную яму, вы знаете, сколько надо погрузить?
— Сколько?
— Да почти сто двадцать тысяч пудов, — гору! Кроме того, сколько-то тысяч пудов нефти для машинного отделения… Нефть, разумеется, переливают по особому рукаву с баржи.
— Сто двадцать тысяч пудов угля, — повторил Алексей Фомич, — гм, это, действительно, целая гора… И на сколько же этого вам может хватить для похода?
— Примерно так на неделю… Всего угля, разумеется, жечь нельзя, — до родного порта тогда не дойдешь: нужно, чтоб хотя десять тысяч пудов осталось про запас. Так же и насчет нефти, чтобы все-таки не досуха, а кое-что все-таки болталось бы на донышке… Конечно, можно бы нам прямо с приходу и не грузиться, да это уж придумал сам Колчак матросам в наказание… Хорошо будет, если только этим отделаются. А что непременно опять на Варну пойдем, об этом говорят офицеры. Значит, Колчак предупредил нашего Кузнецова.
— А как у вас отношения с матросами? — спросила Надя.
— Мне кажется, неплохие, — ответила за мужа Нюра, до того молчавшая: она разливала чай. — Ведь матросы знают же, что Миша — только временный офицер.
— Липовый, — подтвердил Калугин. — Ведь у меня даже и обозначения специальности нет. К экзамену на штурмана, например, мне надо еще много готовиться; также и на минного офицера и прочее. Ведь мое знание морской практики очень слабое: в этом меня любой кондуктор флота, даже простой унтер-офицер первой статьи на обе лопатки положит. Матросы это, конечно, видят и относятся ко мне снисходительно. Кадровые офицеры для них сплошь «драконы», а я исключение. Да ведь кадровое морское офицерство, как я убедился, это какая-то замкнутая каста. Во-первых, они все из дворянских фамилий, есть даже и сиятельства, как, например, князь Трубецкой, начальник отряда миноносцев, каперанг, кандидат в адмиралы… У нас в экипаже есть барон Краних, остзеец. Мог бы, кажется, во время войны с немцами держаться поскромнее, однако нос дерет высоко… кстати сказать, в Балтийском флоте, мне говорили, служил до войны еще князь Барятинский, чуть ли не сын победителя Шамиля и наместника Кавказа, — так того исключили из своей среды за то, что женился на актрисе Яворской. Эта Яворская имела свой театр, а князь Барятинский, лейтенант, писал для ее театра пьесы, значит, вполне естественно ему было на ней жениться; так нет, видите ли, — актриса! По их понятиям все равно что публичная женщина. И вот, извольте, князь Барятинский, оставить службу: вы мараете морской мундир!
— Вот как, скажите, пожалуйста! — удивился Алексей Фомич. — И как же вы там ладите с ними с такими?
— Теперь военное время, приходится им быть вежливыми и со мной. Вот эта штуковинка, — коснулся своего значка Калугин, — все-таки мне помогает: как-никак — высшее образование. Да и сам я стараюсь держаться с ними не на короткой ноге, а в пределах служебного приличия. Я ведь совсем не пью и не курю даже… Потом, какие еще у меня есть качества? Я — порядочный гимнаст и хорошо плаваю, чем может похвалиться не каждый из них, кадровых.
— А как вы полагаете все-таки, как по вашим наблюдениям: далеко еще до взрыва народного негодования против войны или уж близко? — отчеканивая слова, спросила вдруг Надя, долго до того наблюдавшая его молча.
— До взрыва… народного негодования, вы сказали? — повторил Калугин, несколько как бы опешив от неожиданности услышать такой вопрос.
— Да, именно! — упрямо подтвердила Надя. — То, что вы рассказали о недовольстве матросов, дает ли какие-нибудь надежды на близость взрыва?
— Как вам сказать… — задумался Калугин и в знак неопределенности развел руками, а Сыромолотов, как бы желая пояснить, почему так спросила Надя, вставил добродушным тоном:
— Она у меня радикалка, вы не удивляйтесь! Недавно мне даже читала чьи-то стихи о взрыве, весьма энергично. — И обратился к жене: — Прочитай-ка их, Надя!
— Да этот взрыв совсем из другой оперы, — досадливо отмахнулась от него рукой Надя. — Это старинные стихи Аполлона Майкова, и я думаю, что Михаил Петрович и без меня их знает.
— А-а! Это про наш Крым! — оживленно сказала Нюра. — Там и Судак и Феодосия, только они называются по-древнему: Сули и Кьяфа. Из времен покорения Крыма Магометом Вторым.
— Не знаю, право… Что же, прочитайте, — обратился к Наде Калугин.
— Я прочитать могу, но… я не о том взрыве вам говорила…
И, не вставая с места, только сдвинув брови, отчего продолговатое тонкое миловидное лицо ее стало вдруг суровым, гордым, Надя начала декламировать:
Сули пала, Кьяфа пала,Всюду флаг турецкий вьется…Только Деспо в черной башнеЗаперлась и не сдается.
"Положи оружье, Деспо!Вам ли спорить, глупым женам?Выходи к паше рабою,Выходи к нему с поклоном!"
— "Не была рабою ДеспоИ не будет вам рабою!"И, схватив зажженный факел:— "Дети, крикнула, за мною!"
Факел брошен в темный погреб…Дрогнул дол, удар раздалсяИ на месте черной башниДымный столб заколебался.
[Прим.: В романе полностью приводится стихотворение А. Н. Майкова (1821–1897) "Деспо".]
— Все? — спросил Калугин.
— А что вам еще надо?
— Освобождения, значит, не было?
— Зато взрыв состоялся… Человеческое достоинство проявлено… Притом в полной своей силе, — сказала Надя, так пристально глядя на Калугина, что он, подумав, отозвался ей:
— По-видимому, все-таки до точки кипения у наших матросов еще порядочно…
Он вскинул голову к стенным часам, вынул свои карманные, завел их и добавил горестно:
— Надо идти!.. Очень не хочется, а надо, ничего не поделаешь, а то могу опоздать на катер.
В комнате стало уже заметно сумеречно, но огня не зажигали. Да и наступающая ночь обещала быть светлой: в небе не было заметно ни облачка. Калугин поднялся.
— Итак, — обратился он с торжественностью в голосе к Алексею Фомичу и Наде. — Кажется, лишнее говорить мне вам, как я благодарен, что вы приехали, что вы замените меня Нюрочке!.. Она знает, куда ее надо везти, к кому обратиться… может быть, завтра, — добавил он и с еще большей почтительностью, чем при своем появлении, поцеловал руку Нади и долго жал обеими руками мощную руку Алексея Фомича, глядя на него проникновенно, потом приник к Нюре, прощаясь.
