Юрий Могутин - Сокровища Аба-Туры

Земля Кузнецкая — край воинов и зодчих

…До Кузнецких, государь, до ближних волостей ходу 7 недель, а итти, государь, все до них пусто. И многие, государь, служивые люди и Томские тата-рове, которые ходят в подводах, помирают в дороге з голоду.

Восемь месяцев минуло, как боярский сын Харламов с сорока пятью служилыми вышел из Томского города в Кузнецкую землю. Сплошные заносы было трудно одолеть даже на широких камусовых лыжах — подволоках. К тому же шли не с пустом — тянули за собой нарты с грузом зелья, харчей, гвоздей, скоб да прочего нужного для стройки скарба и припаса. Все на себе, на своих двоих.

Бездорожье и усилившиеся морозы вынудили казаков стать на зимовку. Однако из Томского приказали двигаться дальше. В Тюлюберскую волость, где остановился Харламов, на лыжах же пришли татарский голова Осип Кокорев и казачий голова Молчан Лавров с товарищами. Больше народу — идти веселей. Сообща пошли дальше.

Томские воеводы исполняли волю государя о приведении к шерти «людей иных, новых землиц»: чтоб татарове некрещеные, что железо плавить горазды; белые колмаки, что пасут отары несметные и мажут жертвенной кровью губы своих плоскоскулых идолов; черные колмаки, разбой вершащие; черневые татарове, белку на подслух в глаз стреляющие и прочие инородцы — все данниками государя стали. А для цели той все средства хороши, все способы пригожи. Промышляй, казак, как бог на душу положит. Допрежь всего же остроги ставить потребно собственной безопасности и устрашения недругов ради. Ведь токмо слабый принесет ясак по доброй воле. Чаще же всего новоиспеченные подданные не добром встречают государевых людей. Чем-то в очередной раз встретят казаков кузнецкие люди?

Казакам велели, не дожидаясь весны, дойти до устья Кондомы и поставить там крепость.

В метельном марте, когда от холода зубы ныли, начали служилые лес валить, долбить мерзлоту и ставить первые столбы. На Кондоме с пищальным громом трескался от мороза лед. Пихты протягивали казакам лапы с караваями снега, будто встречали хлебом-солью. А хлебушка у казаков было не густо, припасы таяли с каждым днем.

Бог мог пождать, ворог мог и не пождать, когда острог достроят. Возводили сперва заплоты — церковь потом.

Поначалу лишь часовенку махонькую, с деревянным крестом на возглавии срубили, выбрав для нее, как и полагается, место на особицу — повыше, покрасовитее и с таким приглядом, чтоб потом можно было тут и добрую церковь поставить.

Пришельцы торопились. Голод, стужу и великую нужду терпели первостронтели Кузнецка. Обмораживая руки, обносили тыном место будущей крепости, возводили башни и жилье. Без устали стучали в мерзлую древесину каленые топоры, пилы огрызались.

Зима на извод катилась. Под непочатыми лиловыми глыбами снега уже творилась невидимая глазу извечная работа, раскрепощавшая мерзлоту. Приспела пора зажги снега, заиграй овражки. Наливались талой синевой оплывшие медвежьи следы. И вскоре сотни ручьев принялись червоточить и буравить сугробы изнутри. Солнце жарко облизывало сугробы сверху, они набухали с исподу, рыхло тяжелели, и в полдень толстые корки наста с шумом оседали, пугая выводки зайчат-мартовичков. Дремучей настоявшейся прелью, лосиным пометом тянуло из глубоких, налитых зеленой водой следов сохатого.

«Тэк-тэ-тэ-тэк!» — доносилась с глухих полян свадебная песня красавца тайги — глухаря. А потом на полянах разгорались поединки петухов, только перья летели. Охотники знали: хорохорятся старые петухи. А пока старые наскакивали друг на друга, молодые — «молчуны» — держались в сторонке. Они-то и спаривались тем временем с курочками.

По утрам еще держались ядреные утренники, дула озябная поветерь. Но к обеду ростепель разъедала проталины, и они дымились, источая волнительный, сладостный запах оттаявшей земли. Предательски невинно голубел пористый лед на Кондоме, сторожа промоинами зазевавшегося путника или лося.

В начале мая побурел лед на Кондоме. Ярко желтели на солнце смолистые бревна крепостных стен. Башни с бойницами для огненного боя глядели грозно и предостерегающе. Стены лиственничного половинника высотой в два копья держали в тайне все происходящее внутри. Кроме стен и рвов, путь к острогу преграждала засека: пихты да сосны, поваленные вершинами в сторону возможного конного набега.

Казаки расположились в крепости основательно, домовито, с дальним приглядом.

Татары смекали: урусы пришли не на один лень. О том говорили пятистенки, рубленные в лапу и в обло. Посеред острога сутулилась съезжая изба — мозг и милость воеводства — с палачом, с «пытошной» и тюрьмой при ней. Деревянные, в елочку, ворота с запором стерег воротный при бердыше и с пищалью. В дни особенно тревожные в сторожевых шалашах и на башнях зорко несли службу стрельцы, а казаки внутри крепости готовы были подняться в ружье по первому же выстрелу.

…Над острогом плыли невесомые облака. Со сторожевых башен неслись уже хриплые песни и щелканье скворцов-новоселов. И хотя отдельные дни еще выдавались с морозцем, весеннее ярое солнце брало свое — к обеду вкруг острога натаивало множество снежных луж, они копились и растекались. А к вечеру, стеная и взламывая убережный лед, вгрызались в Кондому торопливые, разгонистые ручьи.

Задул сильный южак, и наутро разломистая трещина пушечным громом возвестила о начале ледохода. Льдины пришли в движение, скрипение и хруст доносились до острога. Белые острова плыли в мелком крошеве льда, унося звериный молодняк.

В один из майских дней коваль Недоля вызволил с уносной льдины выводок зайчат. Казаки, отложив топоры, обступили Луку, гладили зайчат. В дремучих бородах блуждали умильные улыбки. Ярко розовели обмороженные казачьи щеки да носы: за зиму-то по несколько раз кожа слазила…

По-весеннему яркое солнце вытопило смолу из свежеошкуренных бревен. Все живое в такие дни испытывало сладостное томление. Вода заприбыла.

— Весна! Распута… — трепеща ноздрями, вздохнул Недоля. — Потаскай теперя бревна по эфтой грязи…

Озорное солнце сверкало на отдыхающих топорах. Сидел коваль, глядел на льдины, морщил лоб в раздумье.

Вот идет ледоход, течение гонит льдины и льдинки, крутит, как ему хочется, и несет невесть куда. Так вот и с людьми. Подхватит их судьба, закрутит и понесет в неизвестность. А им, глупым, мнится, что сами они по своей воле мятутся и кружатся.

А еще коваль думал, что вот земля велика, много ее, земли-то, а люди все одно сбиваются в кучу, давят друг друга, теснят до тех пор, покуда сильный не загонит соседа в глубь ее, совсем то есть не сживет со света…

От таких раздумий Недоле всегда становилось грустно и жалко весь мир, всех людей…

Весна уже властвовала вовсю.

Сибирская весна особенная: зима летом притворяется, как говорят, «весна и осень — на день погод восемь». Сверху припекает, внизу подмерзает, из низких, стелющихся туч тяжелая, как дробь, крупа сыплется. Порой накатывает туча, бусит, как сквозь сито, дождь, а ночью прихватит заморозок, и звенят деревья стеклянными пальцами при каждом дуновении сивера печально и мертвенно: дзинь… дзинь… дзинь… Сивер перед теплом злится. Неприветлива тайга весной.

Но уже раскачивались и исходили щебетом унизанные птицами ветви, живность не соглашалась с зазимком. Пахло березовыми почками, взявшимися на солнцепеке клейковиной. Петушились и урчали перед главными схватками косачи. Жаворонок пробовал потрясти в вышине свой серебряный колоколец и тут же замолкал, обескураженный ледовитым дыханием сивера, нырял в теплые ольховники.

И принимала Сибирь в свои кущи гостей со всех волостей.

Весна — пора таежных бродяг. Несчастные бежали из-за Камня под защиту лесной пустыни сам-друг и артелями, в непролазную распуту, кривопутком, чертоломными дебрями, обходя заставы со стрельцами. И хотя велено было сибирским воеводам казнить беглых — холопей и нетей[16], что-то посильнее высочайших указов ограждало беглых от плахи. Тайга всасывала несчастных и разных вольных статей людишек, как косматый мох воду, — без следа. Сразу за Камнем вступал в силу неписаный закон: в Сибири выдачи нет. Закон этот не распространялся лишь на воров — преступников против державы и матерых убийц. Впрочем, в сибирских кущах находили приют бежавшие не только из татиных, но и из опальных тюрем[17].

По уездам гремело имя неуловимого атамана Серых зипунов Гурки Твердохлеба. Народная молва сделала имя Твердохлеба легендой. Им пугали купцов и целовальников. «Хучь день — да мой!» — говаривал Гурка и, подстерегая купчишек в самых неожиданных местах, грабил дочиста. Крестьян и мастеровых Серые зипуны не трогали. Сказывали, что на этой их слабости сыграл богатый хлебник Елизар Мошницын. Распродав хлеб в Кузнецком остроге с великой прибылью, возвращался купец под видом нищеброда в Томский со спрятанной на груди калитой серебра. Ватага Твердохлеба встретила купца в глухом месте. Впереди сам Гурка, топор у него за поясом, как месяц светит. Из-под мохнатых, сросшихся в седой куст бровей — глазища, как два ружейных дула, глянули на купчика. Заледенел купец от страха. Подивившись на лохмотья путника, лихие обыскивать его не стали, а дали перепуганному богачу две гривны на бедность.