Виталий Орехов - Лето столетия
Ольга Дмитриевна подошла к делу перевоспитания своего будущего (третьего) супруга со всей присущим ей педагогическим талантом. Не он, а она водила его в театры и на выставки. Не он, а она показала ему самые дорогие рестораны Москвы, куда заслуженный учитель Москвы мог попасть. И, как бывает почти у всех, не он, а она одевала его. Не в буквальном смысле, конечно, а концептуально. Но всё это мишура по сравнению с главным врагом Ольги Дмитриевны – давним другом Лёши, зелёным змием. Даже когда они встречались, Лёшины жалкие попытки скрыть запах перегара терпели фиаско всегда или почти всегда.
Ольга Дмитриевна, пусть не самая нежная женщина, но всё же женщина, научилась отличать запах перегара от портвейна, от куда более резкого перегара с сивушной беленькой. Но и в гневе своём она была непримирима. Она цепко держала Лёшу «на крючке», хотя и нервов ему потрепала немало. Друзья (собутыльники в основном) Лёши не однажды спрашивали, что с ним стало. Что он нашёл в этой «бабе»? А Лёша бы сам не смог ответить. Театры он не очень любил. Выставки не любил откровенно. Но дело же не в этом, правильно? В общем, друзья решили, что Лёша пропал, а Ольга Дмитриевна была в полушаге от победы. Но, как часто в жизни и бывает, в полушаге она от неё и зависла. И, устав ждать, женила Лёшу на себе.
Но эти полшага постоянно давали о себе знать. То Лёша «задержится» на работе, а то и вовсе заночует на производстве. То… как сейчас. Ольга Дмитриевна не могла надолго оставить Лёшу одного, это было чревато. Но ещё вчера, с утра, он клялся супруге, что не будет пить. И, как бывало не раз и не раз ещё будет, он оказался не прав. Тяжёлое прошлое алкоголика так и осталось его вечной тенью. Ольга Дмитриевна не была готова мириться.
– Лёшка! Мать твою, сын, алкаш!
Совсем не педагогические термины звучали из уст заслуженного педагога. Из уст мужа заслуженного педагога звучало только грубое воркование после многочасового возлияния.
Неизвестно, каким образом, но Ольге Дмитриевне удалось поднять своего мужа на ноги.
– Оленька, – промямлил Лёша и виновато всхлипнул.
Взор Ольги Дмитриевны был непреклонен.
– Почему ты пил? Я могу тебе доверять? – Голос опытной учительницы тоже был суров.
– Да. Да, – ответил Лёша непонимающе на оба вопроса. Он был виноват, и знал это.
– Что да-да, Лёша?
– Да, – повторил Лёша, возможно, единственное слово, которое могло быть им осмыслено. Если бы его спросили, готов ли он навсегда переехать к индейцам Амазонки, Лёша, возможно, ответил бы так же.
Ольга Дмитриевна уже обратила внимание, что вещи не разобраны, а Лёша спал в ботинках. Не нужно было быть прокурором СССР, чтобы понять, что Лёша пить стал сразу, не успев войти в дом, едва сбросив вещи. И пил Лёша, конечно, не один. Хвостырин предусмотрительно, чуть проводив супругов Ниточкиных, ретировался и старался не попадаться Ольге Дмитриевне на глаза. И был прав, потому что нет ничего злее в этом мире, чем злая, в третий раз замужняя учительница, замужняя в этот раз за пьющим мужем. Хвостырин мог одним испугом и не отделаться.
Ольга Дмитриевна ругала мужа минут сорок точно. И ругала громко и зло. Так, что даже показавшиеся в окне добрые и хитрые глазки Марьи Иосифовны моментально смекнули, что время для рекламы молока её коровы не самое удачное. Однако солдатик оказался прав, новые покупатели прибыли. А значит, будут ещё. Осознав сей факт, Марья Иосифовна быстро исчезла, не будучи замеченной.
А Ольга Дмитриевна всё ругала мужа и ругала, и не могла насытиться своим гневом. Лёша принимал кару виновато и почти достойно. Почти – потому что, хотя внешне он и выглядел храбрящимся преступником перед плахой, не понимал он практически ничего.
Наконец, искостерив супруга, Ольга Дмитриевна методично и последовательно перешла к практической стороне вопроса. День клонился к вечеру, а вещи были не разобраны, причём ещё со вчерашнего дня. Сейчас муж был ей противен, поэтому к тому, чтобы переодеть Лёшу в домашнее из походного, она даже не приступила, ибо трогать его не хотела. К чести Ольги Дмитриевны стоит сказать, что, ропща на мужа, она никогда не роптала на свою судьбу и себя. Она до последнего верила, что сможет добиться изменения поведения своего супруга. Она читала «Перековку» и верила в могучую силу дидактики. Но у неё была типичная женская слабость, несмотря на всю силу её характера – абсолютно ложная в своей сути, – что она изменит мужчину. Но если мужчина меняться не хочет (а сложно было найти мужчину, который не хочет меняться более, чем алкоголик-хроник, хотя и утверждает вечно обратное), то внешним воздействием его не сломить. Оставшиеся полшага и были следствием несломленности Лёши.
Когда Ольга Дмитриевна умолкла и приступила к раскладыванию вещей, Лёша всё так же продолжал стоять и смотреть добрыми, но ничего не смыслящими, виноватыми глазами на свою супругу. И если бы случилось чудо и в его голове родилась мысль, вопрос, что же он всё-таки нашёл в своей жене, он бы не смог на него ответить, даже будь самым большим гением и трезвенником Страны Советов.
Проходя мимо домика
Проходя мимо домика супругов, Семёнов приложил все усилия, чтобы не слышать, о чём в нём говорят, хотя и понял всё с первой секунды. Дальше за их дачей был домик аппаратчика из Наркомфина, одинокого и скучного, как многие мужчины-финансисты. Николая Чабрецова ждали со дня на день, но от него не ждали ничего нового, ничего экстраординарного. Но Лев Иванович всё равно вызвонил за две недели своего соседа по дачному посёлку, чтобы быть уверенным, что и он тоже подъедет.
Семёнов шёл дальше, чувствуя начинающиеся чуть ещё зябкие, но уже такие летние сумерки. Вечером ждали ещё одного поезда, но ни Лев Иванович, ни Хвостырин не знали, прибудет ли кто-нибудь с ним или нет. Только Марья Иосифовна зорко смотрела, заняв диспозицию за станционной насыпью. Как снайпер с мосинкой, она заняла удобное положение (села на свежий пенёк) и, почти незаметная, лишь отмахиваясь от мошкары, выглядывала, сойдёт ли кто-нибудь на станции.
Как раз когда подходил вечерний поезд, освободился от послеполуденной дрёмы Лев Иванович. Он улыбнулся, поняв, что Вершки не были сном, а он действительно на даче. Что и говорить, академик очень любил летний отдых «у себя». Пока он спал, Настасья Прокловна несколько раз проходила мимо, хотела чем-то его потревожить, но, как только она решалась подёргать рукой мужнино плечо, совесть останавливала её. Несмотря на столько прожитых совместно лет, Настасья Прокловна Ниточкина сохранила свои привычки первой, самой сильной влюблённости. И будить своего мужа она не могла только потому, что просто его любила, как старые жёны любят старых мужей.
Но стоило Льву Ивановичу проснуться, его жена появилась тут как тут.
– Лёва! Почему мы не взяли с собой мой платок? Ты же знаешь, как я его люблю!
Претензия, очевидно, была не по адресу, да и Настасья Прокловна это знала наверняка, но отсутствие платка расстраивало её больше, чем разумные доводы всего на свете.
– Ну откуда я знаю, где твой платок. Ты меня разбудила, – лениво потягиваясь, сказал Ниточкин.
– Неправда, я видела, что ты не спишь! – запротестовала жена.
Лев Иванович улыбнулся:
– Давай не будем ссориться.
– Но платок…
– Пойдём лучше погуляем! – Лев Иванович надеялся отвлечь жену от её навязчивой идеи. Но тут он увидел Семёнова. – Товарищ красноармеец! Виктор! Здравствуйте!
Настасья Прокловна оглянулась и действительно увидела Виктора. Ей нравился «солдатик», как они с мужем называли его. Хотя никто и никогда в этом не признавался (а они об этом не говорили), Семёнов чем-то напоминал… Но она гнала эти мысли.
– Здравствуйте, Лев Иванович, здравствуйте, Настасья Прокловна! Добро пожаловать на отдых, как добрались? – Семёнов хотел казаться вежливым, тем более что академик с женой это заслужили.
– Вашими чаяниями, Виктор, вашими чаяниями!
Лев Иванович спустился с крыльца. Оба, и академик, и красноармеец, улыбались, и, хотя разница между ними сильно ощущалась, встреча была им искренне приятна.
– А Ольга Дмитриевна тоже приехала! – радостно сказал Ниточкин Виктору.
– Ага, я слышал, – не без улыбки ответил капитан.
Настасья Прокловна нахмурилась. Она не любила, когда люди вокруг неё ссорились. Эта странная в современном мире черта досталась ей от родителей, а им самим – от предков. Настасья Прокловна иногда вздыхала, что редкая в эпоху революционных бурь любовь к людской гармонии когда-нибудь навсегда канет в Лету.
– А что-то из молодёжи больше никого ещё… – будто извиняясь, сказал Лев Иванович.
– Ну вот Лиза Шпак, говорят, скоро подъедет… Остальные, видать, недостаточно ещё проявили себя перед советской властью, – немного двусмысленно произнёс Виктор.
– Ты не женат ещё, осоавиахимовец? – по-доброму, по-матерински почти спросила Настасья Прокловна.
