Мика Валтари - Наследник фараона
С этого момента я не нуждался более в понуждениях, а впитывал уроки Онэ, как сухая земля впитывает при паводке воды Нила; и я быстро научился писать. Через некоторое время я начал читать то, что написали другие, и к третьему году уже мог разобраться в пергаментных свитках и диктовать другим поучительные истории.
Примерно тогда же я заметил, что непохож на других. Мое лицо было уже, кожа светлее, а руки и ноги изящнее, чем у других мальчиков и вообще у людей, среди которых я жил. Если бы не различия в одежде, едва ли кто-нибудь смог бы отличить меня от мальчиков, которых рабы несли на носилках или сопровождали в прогулках по улицам. Из-за этого надо мной насмехались; сын торговца зерном старался обвить мою шею руками и называл меня девчонкой, пока не вынудил меня уколоть его стилетом. Он был неприятен мне, потому что от него дурно пахло, и мне нравилось бывать с Тутмесом, который никогда не обижал меня. Однажды Тутмес нерешительно сказал:
— Я хотел бы слепить твой портрет, если бы ты согласился позировать мне.
Я позвал его к себе домой, и там под сикомором он вылепил из глины мой портрет и нацарапал на нем иероглифы, означающие мое имя. Моя мать Кипа, принеся нам лепешки, была очень сильно напугана, увидев портрет, и назвала это колдовством. Но мой отец сказал, что Тутмес сможет стать художником царской семьи, если только ему удастся поступить в храмовую школу, и я шутливо склонился перед Тутмесом, вытянув руки, как делают в присутствии знатных особ. Его глаза сияли; потом, вздохнув, он сказал, что этого никогда не случится, ибо, по мнению его отца, ему пришло время вернуться в казармы и поступить в школу для возничих. Он умел уже писать настолько хорошо, насколько это было необходимо будущему офицеру. Потом мой отец ушел от нас, а мы услышали, как Кипа бормочет про себя в кухне; но мы с Тутмесом ели лепешки, жирные и вкусные, и были вполне довольны.
Я был еще счастлив тогда.
5
Наступил день, когда мой отец облачился в свое лучшее свежевыстиранное одеяние и прикрепил к шее широкий воротник, вышитый Кипой. Он отправился к великому храму Амона, хотя в душе не любил жрецов. Но в это время в Фивах и даже во всем Египте ничего не происходило без их посредничества. Они отправляли правосудие, так что смельчак, которому собственный суд фараона вынес приговор, мог обратиться к ним с просьбой о пересмотре дела. В их руках была вся деятельность высшей администрации. Они предсказывали высоту паводка и размеры урожая; на этом основании устанавливались налоги для всей страны.
Не думаю, что отцу было легко унижаться перед ними. Всю свою жизнь он врачевал бедняков в квартале бедняков — чужой в храме и Обители Жизни, а теперь, подобно другим неимущим отцам, он должен был ожидать снаружи в очереди у административного отдела, пока та или иная священная особа соблаговолит принять его. Я и сейчас вижу этих бедных отцов, сидящих на корточках во дворе храма в своих лучших одеждах, лелея честолюбивые мечты о своих сыновьях, для которых они жаждали лучшей доли, чем их собственная. Многие из них проделали большой путь на лодках по реке, захватив с собой пищу. Они тратили свои деньги на взятки привратникам и писцам за привилегию перемолвиться словом с надушенным, умащенным жрецом в золотом шитье, который морщил нос от исходившего от них запаха и резко говорил с ними. И все же Амону всегда нужны новые служители. Чем сильнее его могущество, тем больше писцов стареют у него на службе. Однако нет отца, который не считал бы милостью божества допущение своего сына в храм, хотя, отдавая сына в храм, он приносит дар драгоценнее золота.
Визит моего отца был удачен, потому что тут же после полудня мимо нас проходил его старый однокашник Птагор. Со временем Птагор стал черепным хирургом фараона. Отец решился обратиться к нему, и он обещал почтить наш дом визитом и проэкзаменовать меня.
К назначенному дню отец припас гуся и самого лучшего вина. Кипа пекла — и ворчала. Соблазнительный запах гусиного жира наполнил улицу, поэтому слепые и попрошайки собрались там петь и играть, чтобы получить свою долю в угощении. Кипа, шипя от ярости, сунула каждому из них кусок хлеба, обмокнутый в жир, и прогнала их. Мы с Тутмесом вымели всю улицу от порога до самого города. Отец просил Тутмеса быть под рукой, когда придет гость, надеясь, что великий человек почтит вниманием также и его. Хотя мы были еще мальчишками, но когда отец зажег курильницу и поставил ее у входа для запаха, мы почувствовали такое благовоние, словно были в храме. Я охранял банку с ароматической водой и отгонял мух от ослепительно белого куска полотна, который Кипа берегла для своих похорон, но теперь вытащила как полотенце для Птагора.
Нам пришлось долго ждать. Солнце село и воздух стал прохладнее. Весь фимиам у входа сгорел, гусь печально шипел в жаровне. Я проголодался, а лицо Кипы вытянулось от огорчения. Отец ничего не сказал, но не стал зажигать светильников, когда стемнело. Мы все сели на табуретки у входа и избегали смотреть друг на друга; тогда-то я узнал, какое горькое разочарование могут причинить богатые и могущественные своей небрежностью.
Но наконец на улице показался отблеск факела. Отец вскочил и поспешил в кухню за угольком, чтобы зажечь оба светильника. Я поднял дрожащими руками кувшин с водой, тогда как Тутмес тяжело дышал рядом со мной.
Птагор, царский черепной хирург, скромно прибыл в носилках, которые несли два негра-раба; впереди шел тучный факельщик, явно пьяный. С одышкой и веселыми возгласами приветствия Птагор спустился с носилок, чтобы поздороваться с отцом, который склонился и простер руки перед коленями.
Гость положил руки на плечи Сенмута, то ли показывая ему, что не нужно церемоний, то ли желая сохранить равновесие. Поддерживаемый таким образом, он дал пинка факельщику и велел ему отоспаться под сикомором. Негры, не ожидая приказа, сбросили носилки в кусты акации и уселись на земле.
Все еще опираясь на плечи отца, Птагор ступил на крыльцо, где я полил воду ему на руки, несмотря на его возражения. Когда я передал ему льняное полотенце, он сказал, что поскольку я ополоснул ему руки, то теперь могу вытереть их. После того как я исполнил это, он поблагодарил меня и сказал, что я красивый мальчик. Отец повел его на почетное место — к стулу со спинкой, взятому у торговца специями, и он сел; его пытливые маленькие глазки осматривали все при свете масляных светильников. Некоторое время все молчали. Затем, смущенно покашливая, он попросил чего-нибудь выпить, так как из-за долгого путешествия у него пересохло в горле. Восхищенный отец налил ему вина. Птагор понюхал и с подозрением его попробовал, затем осушил чашу с явным наслаждением и удовлетворенно вздохнул.
Это был кривоногий бритоголовый маленький человек, его грудь и живот свисали под тонкой одеждой. Его воротник, усеянный драгоценными камнями, был теперь перепачкан, как и все его платье, и издавал запах масла, вина и пота.
Кипа потчевала его лепешками и пряностями, мелкой рыбой, жаренной в масле, фруктами и печеным гусем. Он любезно отведал все это, хотя было ясно, что он совсем недавно вкусно поел, но он пробовал и хвалил каждое блюдо к большому удовольствию Кипы. По его просьбе я отнес пива и еды неграм, но они ответили на эту любезность бранью и спрашивали, готов ли старый пузан ехать назад. Слуга храпел под сикомором, и мне не хотелось будить его.
В этот вечер все совершенно смешалось, так как и отец выпил очень много; я никогда не видел, чтобы он столько пил; в конце концов Кипа, сидевшая в кухне, впала в отчаяние и села, раскачиваясь взад и вперед и охватив голову руками. Когда кувшин был опустошен, они выпили отцовское вино для лекарств. Когда и оно кончилось, они приступили к обыкновенному столовому пиву, ибо Птагор убеждал нас, что он не привередлив. Они сидели и говорили о днях их ученья в Обители Жизни, покачиваясь и обняв друг друга. Птагор рассказывал о разных случаях из своей практики царского черепного хирурга, утверждая, что это последняя область, в которой следует специализироваться врачу, поскольку она более подходит для Обители Смерти, чем для Обители Жизни. Но работы было немного, а он всегда был ленив, о чем, разумеется, помнит Сенмут Молчаливый. Человеческую голову, — кроме зубов, ушей и горла, для которых нужны особые специалисты, — было, на его взгляд, проще всего изучить, вот он это и выбрал.
— Но, — сказал он, — если бы во мне была капля порядочности, я остался бы тем, кем был: честным врачом, дающим жизнь пациентам. В сущности мой удел — умерщвлять, когда родственникам надоедают старые или неизлечимые. Я хотел бы походить на тебя, дружище Сенмут, — пусть быть беднее, но вести более честную, более полезную жизнь.
— Никогда не верьте ему, мальчики! — сказал отец, ибо Тутмес сидел теперь с нами и держал в руках маленькую чашу с вином. — Я горжусь, что могу называть своим другом того, кто сверлит череп фараону; в своей области он искуснее всех в Египте. Разве я не помню его чудодейственных трепанаций, которыми он спасал жизнь и могущественным, и смиренным, изумляя мир? Он высвобождает злых духов, которые доводят людей до сумасшествия, и извлекает их круглые яйца из мозга людей. Благодарные пациенты награждают его золотом и серебром, цепочками и чашами для питья.
