Леонид Бородин - Царица смуты
2
Корчма полупуста. Навстречу вошедшему Олуфьеву, кланяясь и, как всегда, таинственно улыбаясь, спешит хозяин, юркий татарин, в крещении Михаил, но которого все зовут Муса, что почему-то каждый раз тревожит корчмаря, и он демонстративно крестится на почерневший от кабацкой копоти лик Николая Угодника в дальнем и самом темном углу, где лампада хотя и висит, но никогда не зажигается. В торце длинного, массивного дубового стола, шестью толстыми стойками не вколоченного в пол, а скорее врытого в самый фундамент, на таких же массивных лавках, корнями тоже уходящих куда-то в пол, — сидят несколько давно охмелевших черкас. Свесив длинные остроконечные усы к столу, согнувшись над столом голова к голове, казаки негромко поют какую-то из тех своих песен, от которых даже у равнодушной до песен Марины подлетают к переносице ее змеиные брови.
Олуфьев проходит к другому концу стола у маленького оконца, лишь наполовину по-летнему перекрытого слюдяной плиткой. Через другую половину с вялыми порывами ветра проникают в корчму запахи с Волги, с пологого песчаного берега, с ладейной слободы — запахи рыбной трухи, смолений, кострищ и запах воды, необычный запах волжской воды, удививший Олуфьева по приходе в Астрахань. Сколько рек повидал на веку, переплывал, тонул, ходил бродом — от Вислы до Терека, а чтобы вот так пахла вода — плохо ли, хорошо ли — не понять, такого не встречалось. Или, может, не замечал?
Многого не замечал он вокруг себя, когда жил, словно рысака дикоглазого объезжал. Потом, когда вдруг, выброшенного из седла, не укрощенная им жизнь сама поволокла его на аркане, стал чувствителен к пустякам, словно другое зрение открылось, дотошное и тошное, потому что ненужное.
Корчмарь рядом, заискивающе и плутовато смотрит в глаза.
— Болярин нехорошо! Не надо… Болярин девка надо! Вот такой брови!
Прикладывает морщинистые ладошки к своему лбу над глазами и подмигивает сразу обоими.
Эх, нет, Муса-Михаил! Не снимают камня с души твои татарские бровастые красавицы. Не раз проверено. Поначалу да во хмелю сладко снимать мед с алых губ юных прелестниц, вроде бы молодеешь духом и телом, и кажется, все можно снова начать — скакать да махать саблей, захлебываясь воздухом степным… А потом каково! Тошней тошного…
Посмеялась судьба. Как щенка беспутного, привязала к седлу маленькой остроносой шляхтянки, и покатился по Руси клубок сплетенных судеб, да все под гору, под гору, не успеешь оглянуться… И не остановиться одному, а вместе с ней до самого последнего, до самого страшного. А оно уже не за горами — последнее и страшное. Кроме Заруцкого, никто уже не верит в его казацкое государство. Да еще в Астрахани! И почему только не бегут прочь? Что удерживает людей у Заруцкого? Марина?
На расписном персидском подносе подает Муса вываренное в луковом соусе мясо, еще дымящееся, и запах лука поглощает в себе все прочие запахи. Олуфьев же морщится досадливо: после придется на ветру выстаивать, чтобы избавиться от этого въедливого запаха, Марина его не выносит, хотя могла бы уже и привыкнуть за годы мотанья по Руси с людьми, пропахшими то луком, то чесноком, то мускусом. А уж запах лошадиного пота — вся Русь им полна нынче с начала смуты, словно пот лошадиный и смута, как сабля и ножны, повязаны, хотя вовсе не так — с кровью людской, со стенаниями и проклятиями повязана смута, с разбоем и воровством, еще, правда, с надеждами страстными… Только надежды в душах, а кровь и злодейство — потопом по всей земле…
Ковш меду на столе. И еще итальянская двурогая вилка серебра нечистого. Не иначе как у черкас выменял ее Муса для угощения гостей нехолопского звания. У черкас чего только не бывает в сумах переметных. Глаз, как у воронья, цепкий, рука ухватлива, а горло к питию ненасытно… Зато поют, черти! И откуда что берется? Словно какой-то благодатный задаток дан этому народцу, распорядиться он им не может или не умеет и лишь песней выплескивает в мир и в души неосознанную жажду правды людской или Божией…
Дверь в корчму не открывается — распахивается настежь, и не входит — вваливается Тереня Ус со товарищи. Атаман волжской ватаги все в том же кафтане казненного воеводы астраханского Хворостинина, из одного лишь боярского упрямства не пожелавшего признать Марину и «воренка» — так именуют Марининого сына новые московские власти в своих письмах, что рассылаются от имени Михаила Романова по Волге, Дону и Тереку. Про Тереню Олуфьев имеет особые думы, которые никому не высказывает, но с каждой встречей, как лицом к лицу столкнутся, думы эти становятся горше прежнего.
Если б имел дар живого письма да пожелай бы намалевать облик Ивана Заруцкого так, чтобы, кто ни посмотрел, отвратностью захлебнулся — то и был бы Тереня Ус черта в черту — кривое зеркало Ивашки. Низкорослый, шириною плеч невиданной, кривоногий и коротконогий, кулаки — молоты, сам видел однажды, как в ярости одним ударом под глаз убил Тереня коня своенравного, все четыре ноги как подломились, рухнул и не всхрапнул даже. Но обликом — вот уж диво! — схож Тереня с Заруцким, зрачков сверканием хотя бы. Лоб уже, но брови с Ивашкиных слеплены, и губы, особенно когда брань извергают, и усы вразлет, точь-в-точь Ивашкины. Хитер и умен. Ни разу не видал Олуфьев, чтобы Тереня встал рядом с Заруцким на виду у казаков, урод уродом смотрелся бы, всегда где-то сбоку, сзади… И только в седле да в бою — тут уж мерка другая: кто лих, тот и красив…
Но главная дума боярина про то, как по издыхании смуты с каждым разом все дурнее ликом люди вокруг него, словно осадок породы человеческой. Завтра, не дай Бог, погибни Заруцкий от сабли или пули, и на его месте окажется рядом с Мариной этот бык гишпанский, сущий вепрь — последнее поругание бывшей царице московской…
Казаки Теренины галдят, черкасы песней захлебнулись, зло косятся на другой конец дубового стола, жуют обвислые усы. Татарская рожа Мусы-Михаила судорогой угождения сведена, мечется по корчме из конца в конец, знает стервец: у Терени карман пуст не бывает, Тереня щедр, когда не один, когда ватагу поит и кормит. Олуфьев это тоже знает. Все они одинаковы, эти воры-атаманы, нагляделся вдосталь. Роет Тереня Ус под Заруцкого, но осторожно роет, с дальним прицелом, и очень возможно, что в прицеле том не только Заруцкого нет, но и Марины с сыном ее, потому что Тереня Ус — это уже даже не смута, но только одно воровство разбойное, на казацкой воле и удали замешенное. Искоса подглядывая за атаманом волгарей, именно в эту минуту почувствовал Олуфьев, как истосковался по обычной государевой службе, понял, как никогда до того, сколь счастливое было то время, при Годунове — само собой, но даже Шуйский, которого не любил и которому не верил, но и при нем еще — за спиной, как стена крепостная, правота дела государственного. А потом, как за Мариной увязался, который год уже что перекати-поле — один, любому ветру податлив, а рожи вокруг с каждым разом отвратнее прежних…
С особым волнением вспомнил, как удостоен был чести идти с боярами и митрополитом в Новодевичий монастырь уговаривать Годунова на царство, как вместе со всеми пал на колени, получив согласие, какие чистые слезы пролил на ковер заморский, какая радость была в душе и в мире вокруг. Чего там! Молод был…
Потом же мир вдруг перевернулся. Воры и самозванцы, как грибы поганки, как вонючие пузыри на болоте, один за другим возникали из ниоткуда, сотрясали Русь воровским кличем, жадным до мертвечины вороньем слетались с украин на Москву, опустошая и разоряя дворы и дворцы… Не знает Марина, и знать ей того не надобно, что он, боярин Олуфьев, с самого начала не признал самозванца, хотя и целовал ему крест вместе с Шуйским, Василием Голицыным и Иваном Куракиным, что это он да стрелецкий голова Григорий Микулин подослали к самозванцу сумасшедшего дьяка Тимофея Осипова на обличение и оглашение, за то страшную смерть принявшего. И много еще чего измыслили тогда и утворили ненавистники самозванца, чтобы погубить его, и погубили-таки, и лишь промыслом Божиим миновал Олуфьев участия в кровавом деле изведения вора и приспешников его. За день до того упал с коня и повредил плечо. Когда снова сел на коня, был на Руси уже новый государь, законно выбранный лучшими людьми, хотя и не всем народом, как Годунов, ибо не было по тому времени на Руси народа, как прежде, но была смута, хрипнет глас народный, рыком звериным оборачивается — вся надежда на лучших, мудрых и воровскому соблазну не поддавшихся. Таковым и считал себя и был горд сиим мнением о себе, наверное, излишне горд, потому что не смог духом склониться перед Шуйским-царем, как, впрочем, и не он один. Но другие в смирение впали, кто по корысти, кто по спокойному разумению пользы государственной. Он же упросился под начало царева племянника Скопина-Шуйского Михаила Васильевича, под Бронницами отличился в сече с тушинскими поляками и прочим ворьем, освобождал от них Торжок и Тверь, и все бы хорошо, но по подлому навету возьми Скопин да казни достойнейшего мужа, окольничего Михаила Татищева, два года назад порубившего в кремлевских палатах отрепьевских холопов, и Басманову изменнику — первый удар саблей по ребрам — от него же, от Михаила Татищева. И такого человека на плаху! Молод был племянник царя, двадцати трех лет отроду, когда призвали его в спасители государя Московского. На руку скор, мнением тороплив, оговору доступен, к шепоту изменническому стал прислушиваться, дескать, стар и неспособен нынешний царь, самое бы время уступить царскую шапку племяннику, а царева брата Дмитрия в монастырь… Слышал подлые речи и не пресек должным образом…
