Роже Мартен дю Гар - Семья Тибо. Том 2
— Еще стакан?
— Пожалуйста.
Его томила жажда после выпитого шоколада. Он подумал, что не завтракал и что вообще питается он нелепо. Внезапно ему пришла в голову странная мысль: «Да потушил ли я спиртовку?» Он напряг память. Но точно вспомнить не смог.
Из-за перегородки раздался голос Пилота:
— Фреда!
— Да… — Она улыбнулась и весело подмигнула Жаку с видом сообщницы, словно хотела сказать: «Какой у меня тут большой капризный ребенок!» — Иди сюда, — сказала она.
Мейнестрель поднялся. Он приоткрыл ставни и встал перед окном в полосе света. Луч солнца, проникший в комнату, освещал широкую низкую кровать, голые стены и стол, на котором лежали только автоматическая ручка и тоненькая стопка листков.
В серой шерстяной пижаме Мейнестрель казался высоким. Тело его с довольно узкой грудью было стройное, но спина уже начинала сутулиться. Его острый взгляд остановился на Жаке, которому он протянул руку.
— Я побеспокоил тебя, но здесь нам будет удобнее, чем в «Говорильне»… Вот, девочка, тебе работа, — добавил он, вручая Альфреде книгу с вложенной в нее закладкой.
Она послушно взяла машинку, устроилась на полу, спиной к кровати, и начала стучать по клавишам.
Мейнестрель и Жак уселись за стол. Лицо Пилота приняло озабоченное выражение, он откинулся на спинку стула и вытянул вперед ногу. (После того несчастного случая у него стало плохо сгибаться правое колено; из-за этого он иногда слегка прихрамывал.)
— Досадная история, — сказал он вместо вступления. — Один человек пишет мне, что есть двое, которым мы как будто не должны доверять. Во-первых — Гиттберг.
— Гиттберг? — воскликнул Жак.
— Во-вторых — Тоблер.
Жак молчал.
— Это тебя поразило?
— Гиттберг? — повторил Жак.
— Вот письмо, — продолжал Мейнестрель, доставая конверт из кармана пижамы. — Читай.
— Да, — прошептал Жак, медленно прочитав письмо, содержавшее длинный и холодный обвинительный акт без подписи автора.
— Ты знаешь, какую роль играли Гиттберг и Тоблер в хорватском движении. Они приедут в Вену на съезд. Необходимо, значит, выяснить, насколько можно им доверять. Дело серьезное. Я не хочу поднимать шум, прежде чем сам не буду убежден.
— Да, — повторил Жак. Он едва удержался, чтобы не добавить: «Как же вы намерены поступить?» Но он не сказал этого. Хотя на его отношениях с Мейнестрелем лежал отпечаток некоторой товарищеской близости, он все же инстинктивно соблюдал известную дистанцию, разделявшую их.
Словно предвидя этот вопрос, Мейнестрель заговорил сам:
— Во-первых… (Забота о ясности и точности доходила у него почти до мании, и он нередко начинал фразу с резкого «во-первых», за которым, однако, не всегда следовало «во-вторых».) Во-первых, есть только одно средство, чтобы убедиться окончательно: расследование на месте. В Вене. Расследование, произведенное без лишнего шума. Кем-нибудь, кто не привлекает к себе внимания. Предпочтительно кем-нибудь, кто не состоит ни в какой партии… Однако, — продолжал он, настойчиво глядя на Жака, — кем-нибудь надежным. Я хочу сказать — таким, на суд которого можно было бы положиться.
— Да, — сказал Жак, удивленный и втайне польщенный, И тотчас же подумал не без удовольствия: «Кончено с позированием… Тем хуже для Пата». Затем снова, уже во второй раз, ему на ум пришла мысль о спиртовке.
Несколько секунд длилось молчание и слышно было лишь постукивание машинки да отдаленное журчание льющейся из крана воды.
— Ты согласен? — спросил Мейнестрель.
Жак утвердительно кивнул.
— Отправиться надо дня через два, — продолжал Мейнестрель. — Как только соберешь вещи. И в Вене надо пробыть столько, сколько потребуется. Две недели, если необходимо.
Альфреда на мгновение подняла свой взор на Жака, который, не отвечая, снова кивнул; потом она опять принялась за работу.
Мейнестрель продолжал:
— В Вене у нас есть Хозмер, он тебе поможет…
Он остановился: стучали во входную дверь.
— Пойди открой, девочка… Если Тоблер действительно получил деньги, — сказал он, обернувшись лицом к Жаку, — Хозмер должен об этом знать.
Хозмер был другом Мейнестреля. Он был австриец и жил в Вене. Жак познакомился с ним год назад в Лозанне, куда Хозмер приезжал на несколько дней. Эта встреча произвела на Жака глубокое впечатление. Впервые он столкнулся тогда с одним из тех революционеров, цинично применяющихся к обстоятельствам, для которых все средства хороши, ибо для них и правда важна только конечная цель, и потому они не стыдятся в случае надобности временно принимать то или другое обличье, лишь бы их компромиссы послужили — хоть в самой малой степени — делу революции.
Альфреда вернулась и объявила:
— Это Митгерг.
Мейнестрель повернулся к Жаку и пробурчал:
— Побеседуем еще в «Говорильне»… Входи, Митгерг, — сказал он, повысив голос.
Митгерг носил под полукружьями бровей большие круглые очки, что придавало его лицу выражение постоянной тревоги. Лицо у него было мясистое, черты — мягкие, несколько расплывшиеся, словно у невыспавшегося ночного гуляки.
Мейнестрель встал.
— В чем дело, Митгерг?
Взгляд Митгерга обошел комнату, затем остановился на Пилоте, на Жаке, и, наконец, на Альфреде.
— Дело в том, что Жанот только что пришел в «Локаль», — объяснил он.
«Нет, — сказал себе Жак, — я далеко не уверен, что погасил спиртовку. Очень возможно, что я налил себе чашку и опять поставил кастрюльку на огонь, не потушив его… Потом я выпил шоколад и ушел… А фитиль, может быть, остался гореть…»
Он молчал и глядел в одну точку.
— Жанот очень хотел видеть вас до своего доклада, еще до вечера, — продолжал Митгерг. — Но он так измучился в дороге… Он плохо переносит жару…
— Слишком длинная грива… — пробормотала Альфреда.
— Поэтому он пошел поспать… Но он хотел, чтобы я передал вам его самый горячий привет.
— Прекрасно, прекрасно, — сказал Мейнестрель совершенно неожиданным для него фальцетом. — Митгерг, милый, нам в высшей степени наплевать на Жанота… Правда, девочка? — Говоря, он положил руку на полное плечо Альфреды и, лаская, перебирал волосы молодой женщины.
— Ты его знаешь? — спросила Альфреда, лукаво взглянув на Жака.
Жак не слушал. Он тщетно искал в памяти какую-нибудь подробность, которая могла бы его успокоить. Кажется, он поставил кастрюльку на пол. Затем, он, конечно, должен был потушить огонь и закрыть спиртовку колпачком. И, однако…
— У него шевелюра, как у старого облезлого льва, — продолжала Альфреда, смеясь. — Этот чемпион антиклерикализма устроил себе прическу на манер соборного органиста!
— Тс-с, девочка, — ласково проворчал Мейнестрель.
Обескураженный Митгерг кисло улыбался. Взъерошенные волосы придавали ему вид человека, готового прийти в ярость. Впрочем, он и в самом деле легко выходил из себя.
Митгерг был уроженец Австрии. Пять лет назад, чтобы избежать военной службы, он покинул Зальцбург, где начал было учиться на фармацевта. Переехав в Швейцарию, — сначала в Лозанну, потом в Женеву, — он закончил там свое профессиональное образование и теперь регулярно, четыре дня в неделю, работал в лаборатории. Но он больше был занят социологией, чем химией. Одаренный изумительной памятью, он все читал, все запоминал, все словно раскладывал по полочкам в своей квадратной голове. К нему можно было обращаться как к справочнику. Товарищи, и в первую очередь Мейнестрель, делали это очень часто. Он был теоретиком революционного насилия. И в то же время человеком чувствительным, сентиментальным, робким и несчастным.
— Жанот уже разъезжал со своим докладом, можно сказать, везде, — продолжал он с важностью. — Он отлично осведомлен в европейских делах. Он приехал из Милана. В Австрии он провел два дня с Троцким. Рассказывает любопытные вещи. У нас есть план — после доклада свести его в кафе «Ландольт» и заставить разговориться. Вы придете, не правда ли? — сказал он, взглянув на Мейнестреля, потом на Альфреду. И, повернувшись к Жаку, добавил: — А ты?
— В «Ландольт», может быть, да, — ответил Жак, — но на доклад — нет! — Навязчивая мысль привела его в нервное состояние; кроме того, хотя он уже давно был свободен от всяких религиозных пережитков, антиклерикализм в других людях почти всегда раздражал его. — Уже в самом названии доклада есть что-то ребячески вызывающее: «Доказательства несуществования бога». — Он вынул из кармана зеленую бумажку, напоминавшую проспект. — А его декларация-программа! — воскликнул он, пожимая плечами. Он прочел высокопарным тоном: — «Я предлагаю вам принять такую систему Мира, которая делает совершенно бесполезным всякое обращение к гипотезе о Духовном Начале…»
