Григорий Климов - Песнь победителя

Я посмотрел на ласкаемые зелёной водой волосы мертвого, на юное лицо неизвестной девушки с берегов Рейна. Теперь там цветут яблоневые сады и зеленеют по склонам холмов виноградники. Когда-то в майские ночи ты ласкала эти волосы любимого, теперь их ласкает лесная вода в просторах России.

Да, сложно переплетаются пути жизни. Я посмотрел на солнце в перламутре бледного неба, на цветущую белой кашкой поляну, на безмолвную тишину леса кругом. Жизнь не изменилась от того, что перестало биться сердце немецкого солдата.

Я вынул из планшетки записную книжку и, сидя на краю воронки, написал Жене очень меланхолическое письмо:

«…Может быть, завтра и я буду лежать где-нибудь лицом кверху и меня не будет ласкать никто… Даже лесная вода…» Женщины любят романтику. Да и я тоже не из железа. В конце концов, я только человек, хотя на мне и солдатское сукно.

Не думал я тогда скоро увидеться с Женей. Писал просто так. Как пишут все солдаты своим любимым. Ведь солдатские письма – это почти единственная отрада для души. Многие, кому никто не пишет писем, грустят и тихо завидуют своим более счастливым товарищам.

Сойдя с Комсомольского вокзала в Москве, посвистывая фронтовую песенку, сразу же нырнул в метро. Целый век я подарил государству. Теперь не будет большого греха, если я урву пару минут для себя.

Я прямо скажу в лицо каждому, кто поступил бы иначе: ты – сверхкарьерист или просто дурак! Да и потом Женя не простит мне никогда, что я предпочел ей какую-то Н-скую воинскую часть.

Дверь Жениной квартиры я нашел на замке. Сунув в щёлку записку, я снова забросил свое имущество за плечи и скомандовал сам себе: «Кру-гом!» Покончив с личными делами, я зашагал дальше по делам государственным.

Через полчаса я прибыл по адресу, указанному в командировочном предписании.

Я иду по длинному коридору и удивляюсь. Кругом меня возбужденно бегают люди в военной форме, но вся обстановка скорее похожа не на армию, а на университет в период экзаменационной горячки.

Разложив на подоконниках раскрытые книжки, люди возбужденно советуются, что-то наспех повторяют, пишут шпаргалки и моментально отправляют их по назначению. Никто никому не смотрит на погоны и не думает о козырянии. У всех в голове что-то другое.

Выражение лица у большинства людей в коридоре значительно отличается от обычных армейских офицеров, где казарменная муштра накладывает свою одуряющую печать на души и лица людей. Здесь же какой-то неуловимый налёт интеллигентности.

Неподалёку двое офицеров, выворачивая губы, разговаривают на каком-то обезьяньем языке. Погоны у всех самые разнообразные – начиная от авиационных и кончая пехотой. Тут же мелькают чёрные кителя военно-морского флота.

Но что удивительнее всего – это значительное число женщин и девушек в форме. До сих пор женщин в единичном порядке принимали в кое-какие военные школы ради рекламы. Тут же похоже на что-то другое. Куда это я попал?

Я чувствую себя несколько неловко и решаю пришвартоваться к берегу. Начинаю оглядываться в поисках подходящего причала. У одного из окон замечаю старшего лейтенанта в гимнастёрке и бриджах светло-песочного цвета. Ага, это один из наших! На мне точно такая же форма. Кроме Ленинграда я такую форму нигде не встречал.

Когда запасливые американцы готовились к высадке в Северной Африке, то они заготовили огромное количество прохладного и шелковистого светло-песочного ластика для обмундирования своих солдат. Африканского ластика оказался избыток, и они по дружески передали его своим русским союзникам.

Наше догадливое командование одарило тропическими костюмами самый холодный участок фронта – Ленинградский фронт. По этой экзотической одежде мы без труда определяем своих друзей-ленинградцев.

«Послушай, старшой», – обращаюсь я к песчаной гимнастерке, – «Ты тоже из Ленинграда?» «Да, с Карельского», – отвечает старший лейтенант с готовностью. Видимо он также чувствует себя потерянным в этой шумной среде и рад даже незнакомому собеседнику.

«Ну, как дела?»

«Да пока ничего. Кажется, зацепился,» – говорит он, но, несмотря на утвердительный ответ, в его голосе слышится разочарование.

«Куда попал?» – участливо спрашиваю я, – «И вообще, что тут за пансион благородных девиц? Я только сегодня прибыл и ничего не пойму».

«Тут сам чёрт не разберется. Меня, например, венгром окрестили. Пропади она пропадом эта Венгрия!» – с ещё большим разочарованием продолжает песочная гимнастерка.

Мое удивление растёт ещё больше.

«Эх, вот если бы на английское отделение попасть!» – вздыхает старший лейтенант. – «Туда без блата не попадешь. Надо генеральским сынком быть. Видал, вон трутся?! У всех записочки в кармане».

Он кивает головой на дверь с табличкой: «Начальник Учебной Части», около которой жмется кучка офицеров в щеголеватых хромовых сапогах и сшитых на заказ кителях. Вид у них, действительно, отличается от фронтовых офицеров.

«Так, так… А куда здесь, собственно, голову пихать? Чтобы не просчитаться…» – опрашиваю я.

«Ты какие языки знаешь?»

«Немного немецкий, немного английский. Русский кое-как…» «Не будь дураком и говори, что знаешь только английский. Английское отделение лучше всего», – поучает меня будущий венгр.

Из разговоров приблизительно выясняется, что таинственное учебное заведение готовит кадры для работы заграницей. Название этого учебного заведения никто из новичков толком не знает.

Поболтав с офицером-летчиком, слушателем Военно-Воздушной Академии имени Жуковского, который, пользуясь какими-то сильными связями, пытается добиться своего перевода с III-го курса Академии на первый курс загадочного пансиона я убеждаюсь, что место это действительно привилегированное.

В продолжение последующих дней я заполняю многочисленные анкеты, щупающие моё прошлое до десятого колена и вопрошающие нет ли у меня родственников или знакомых заграницей, нет ли у меня родственников на «территориях, временно оккупированных гитлеровскими захватчиками», не принадлежал ли я к антипартийным группировкам или не собирался ли я им сочувствовать, не сомневался ли я в правильности линии Партии.

Вопросов, интересующихся моими возможными отрицательными сторонами, гораздо больше, чем вопросов о положительных качествах, доступных человеку. Все эти анкеты я уже привез в запечатанном пакете из Ленинграда, но тут мне дают их заполнять снова.

Я помню скандал с анкетой, которую заполнил для институтского Спецотдела один из моих бывших товарищей – студентов. На вопрос о дате рождения он ответил: – «1918 год». На последующий вопрос: «Чем Вы занимались в момент революции в 1917 году?», он четко написал – «Был на подпольной работе». По этому поводу его несколько раз вызывали на собеседование в НКВД.

Несколько дней я сдавал экзамен по немецкому и английскому языкам. Не выдержавших языковые экзамены, сразу отстраняли от дальнейших экзаменов и отчисляли обратно по прежнему месту службы. Исключение составляли щеголеватые «блатыри» с сильными рекомендациями.

Все они поступали на 1-ый курс и для них были послабленные требования. Остальная же масса строго сортировалась, исходя из условий зачисления, в случае солидных знаний на старшие курсы, или в противном случае, отчисления.

После анкетного чистилища в форме Мандатной Комиссии и языковой проверки в порядке важности следовали экзамены по Марксизму-Ленинизму. К двадцати шести годам я успел выдержать по этому предмету с полдюжины нормальных и три Государственных экзамена.

В гражданских институтах, где студенты были довольно либеральными, вместо «марксизм-ленинизм» можно было часто слышать выражение «марксизм-онанизм».

Затем следовали уже совсем пустяковые с классовой точки зрения экзамены по философии и диамату, всеобщей истории и истории военного искусства, русскому языку и экономической географии.

Все эти процедуры я проделывал довольно безразлично. Неизвестно когда война кончится, но, во всяком случае, она уже перешла критическую точку и идёт к концу. Моя цель – после окончания войны как можно скорее избавиться от военной формы.

С другой стороны, это училище могло задержать, если вообще не приковать меня к Армии. Для большинства молодёжи училище было средством для получения определённой профессии, которая могла бы кормить их после войны. Меня этот вопрос мало интересовал. Но Армия есть Армия, здесь царит приказ и если приказано, то нужно повиноваться.

Стоит ясное, жаркое лето. «На Москва-реке застыли караваны барж, гружёных лесом – всю войну Москва отапливается исключительно дровами, даже паровозы ходят на дровах. Кругом как-то слишком тихо и спокойно.

Единственное развлечение доставляют комендантские патрули, проверяющие документы на каждом шагу. Меня они осматривают особенно подозрительно – на плечах защитные фронтовые погоны, а брожу с видом бездельника.