На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов - Фёдор Фёдорович Тютчев
На рассвете Шамиль сам повел свои утомленные боем полчища. Это была с его стороны последняя по пытка. Увидя впереди себя грозного имама, которого многие из горцев считали святым и неуязвимым для пуль и снарядов, мюриды воспрянули духом. Сердца их усиленно забились, глаза разгорелись, восторг и энтузиазм охватил их. Неистовый вопль потряс многотысячную толпу, и вся она, как один человек, ринулась вслед за своим вождем. Пешие обгоняли конных, никому не хотелось быть сзади, о смерти не думал никто.
Пригнувшись к голове коня, с развевающимися концами кисейной повязки на черной папахе, размахивая шашкой, полученной им в дар от персидского шаха, Шамиль вихрем носился перед рядами своих воинов, громким голосом разжигая в них мужество, суля блаженство в раю и победу над гяурами.
В русских рядах его тотчас заметили, и сотни стрелков, старательно прицеливаясь, открыли по нем учащенную пальбу; но словно бы в подтверждение созданной легенды о заговоре, ни одна пуля не коснулась имама. Снаряды лопались около него, на мгновенье застилая его дымом и пылью, но он продолжал оставаться невредим.
— Ишь, проклятый, заговоренный, и пули-то его не берут! — перешептывались солдаты, суеверно осеняя ружье крестом и снова старательно прицеливаясь.
На этот раз натиск горцев был особенно дружен и стремителен. Первые ряды их уже вскочили на вал и ринулись на русских. Одно орудие, стоявшее с краю и не успевшее отъехать назад, было окружено, горцы облепили его, как мухи; несколько человек прислуги, отбивавшиеся банниками и тесаками, полегли до одного; находившееся вблизи в прикрытии пехотные солдаты рванулись было на выручку, но были отброшены…
Шамиль, орлиным взглядом издали заметивший удачу своих, помчался к ним сломя голову; захват орудия, о котором он так мечтал, чрезвычайно обрадовал его, он уже отдал приказание скорее оттащить пушку назад, но в эту минуту, словно вынырнув из сплошного дыма, окутывавшего всю окрестность, вылетела сотня казикумыхской милиции под предводительством молодого красивого Нафтул-хана. Завидя заклятого врага своего рода, Нафтул взвизгнул от бешенства и, припав к луке седла, бросился сбоку на Шамиля. Имам вовремя заметил юношу. Презрительная улыбка искривила его тонкие губы, глаза мрачно сверкнули; сильной рукой рванув повод, он круто повернул своего коня и грудь с грудью встретился с Нафтул-ханом. Пронзительно лязгнули скрестившиеся клинки… Шашка вылетела из руки Нафтул-хана, но он не растерялся, обхватил одной рукой Шамиля за талию, другою выхватил кинжал и занес над головою, готовясь глубоко всадить его в грудь имама. Шамиль понял опасность; собрав всю свою богатырскую силу, он схватил Нафтул-хана за горло и так крепко сжал железными пальцами, что у того рука бессильно опустилась и лицо побагровело.
— Щенок, за то, что, будучи сам мусульманином, ты осмелился поднять руку на верного слугу Аллаха, себя постигнет жестокая казнь! — грозно крикнул имам и, сбросив полузадохнувшегося Нафтул-хана с седла, добавил, обращаясь к окружившим его мюридам: — Возьмите этого пса, и пусть он ждет своей участи!
Мюриды набросились на молодого хана, обезоружили его, связали арканами и поволокли из свалки. Гем временем казикумыхцы и мехтулинцы, пользуясь своим превосходством в числе, рассеяли горцев, завладевших орудием, и погнали назад.
На других пунктах мюриды тоже были отбиты. Сначала они отступали медленно, по скоро отступление перешло в бегство. Шамиль попробовал было остановить бегущих, он заскакал им наперерез и грозным голосом принялся кричать, чтобы они остановились; но на сей раз даже его голос был бессилен прекратить панику, овладевшую горцами. Не слушая своего имама, забыв о блаженствах, ожидающих их на том свете в объятиях прекрасных гурий, они бежали, соперничая один перед другим в быстроте своих ног, бросая оружие, забывая раненых.
Русские, понимая всю важность не дать опомниться оторопевшему врагу, стремительно бросились в погоню, поражая бегущих и тем увеличивая панику. Казикумыхцы, увидя своего хана увозимым чеченцами, яростно пустились за ними вдогонку и скоро настигли и окружили их… Началась отчаянная сеча. Наконец, горцы не выдержали и бросились во все стороны, спасаясь поодиночке кто куда. Милиционеры, оглашая воздух радостными криками, бросились к своему хану, оставленному врагами сидящим на лошади с ру ками, связанными за спиной, но, когда они взглянули ему в лицо, крик мщенья и горести вырвался из груди верных нукеров. Лицо молодого хана было залито кровью, вместо глаз чернели две кровавые раны, уши были отрублены вместе с носом… Недавний красавец, полный жизни и отваги, был безжалостно превращен в чудовище… Принужденные покинуть его, горцы жестоко искалечили хана, нарочно оставив ему жизнь.
Победа русских была полная. Горцы бежали без оглядки, не думая больше ни о каком сопротивлении. Увидя, что дело проиграно, и не имея возможности остановить движение русских на Ашильту, Шамиль, собрав остатки своего разбитого войска, поспешил в Ахульго, предоставив Ашильту ее печальной судьбе.
На другой день, 9-го июня, генерал Фези подошел к аулу, в котором оставалось еще свыше двух тысяч защитников, поклявшихся лучше умереть, но не покориться.
По своему положению Ашильта представляла из себя весьма серьезную твердыню, взять которую было далеко не легко. Построенный на обрыве амфитеатром, аул издали казался как бы гигантской лестницей, у которой каждая ступень была хорошо укреплена и защищена саклями, обращенными в маленькие крепости. Справа возвышалась отвесная вершина Бетлинской горы, слева низвергался водопад, образовавшийся из небольшой, но глубокой и быстрой речки, перейти которую в этом месте не представляло никакой возможности.
Генерал Фези прекрасно сознавал, насколько будет трудно для его немногочисленного отряда штурмовать такие сильные позиции, защищаемые доведенным до отчаяния, исступленным врагом, но он твердо верил в доблесть русского солдата и, не колеблясь ни минуты, отдал приказ начинать штурм.
XVI
Николай-бек сидел в комнате Дуни, которой было сегодня особенно плохо. С утра она несколько раз впадала в забытье и начинала бредить. Прислушиваясь к ее неясному бормотанию, он чувствовал по временам нестерпимую тоску, от которой его сердце болезненно сжималось. В своем бреде Дуня то жалобно звала отца и мать, то, радостно улыбаясь, болтала с воображаемыми подругами. Иногда лицо ее вдруг принимало пугливое выражение, в ее больном мозгу вставали картины разгрома родной станицы и похищения… Она начинала метаться и отчаянным голосом вопить: "Спасите, спасите!" Изредка среди хаоса всех этих беспорядочных фраз Николай-бек слышал свое имя, повторяемое ласковым голосом. Он наклонился к самому лицу молодой женщины, думая, что она зовет его, но Дуня глядела на него широко открытыми глазами, очевидно, не узнавая…
Вдруг она затихла, перестала болтать и замерла. Прошло с полчаса времени. Николай-бек сидел не
