Лавиния - Урсула К. Ле Гуин
Женщины молча смотрели на меня, а некоторые уже потихоньку принялись причитать, но тут Маруна сказала:
– Кладовые наши полны.
– Хвала пенатам, – подхватила я. – Значит, кладовые полны, и вода у нас есть – и в колодце, и в источниках. Но достаточно ли у нас топлива для кухонного очага?
Топливо нам и впрямь было необходимо, но эту проблему мы вполне могли решить и собственными силами. Все несколько оживились и даже немного поспорили. Тита предложила:
– А что, можно, например, наш лавр срубить.
Сикана, высокая мрачная женщина, которая всегда прислуживала моей матери и была ее верной сторонницей, так и взвилась:
– Ты что, Тита, спятила? Пойди промой себе рот да попроси, чтобы высшие силы даровали тебе хотя бы кроличьи мозги! Срубить царское дерево! Идиотка! Да за конюшнями старых тополей полно! Уж их-то в первую очередь срубить можно.
В общем, я тут же назначила Сикану ответственной за дрова для очага и велела разыскать мужчин с топорами, чтоб те свалили тополя, очистили их от веток и разрубили. Затем вспомнилась и еще сотня необходимых хозяйственных дел. Женщины воодушевились и прямо-таки рвались в бой.
А настоящая битва за стенами города между тем продолжалась все утро. Только я ничего не видела; я лишь слышала шум сражения, когда в обрушившихся на меня домашних хлопотах наступал хотя бы крошечный перерыв. И о том, что происходило в тот день на поле брани, я могу рассказать только с чужих слов. Сперва рутулы, воспользовавшись внезапностью своей атаки, сумели заставить троянцев и их союзников немного отступить, но затем сражающиеся стали придвигаться все ближе к оборонительному рву и городским стенам. Рутулами в основном командовал Мессап; Турн метался, пытаясь руководить всеми одновременно, но «нигде ни разу толком не задержался», как сказал тот человек, что принес нам наиболее внятные сведения о ходе сражений. Этот человек – его звали Мелл – был ранен и до этого дня находился у нас в регии; он уже выздоравливал и решил, что у него хватит сил, чтобы снова сразиться с врагом. Но вскоре его рана, глубокая, рубленая, нанесенная мечом, опять открылась. К счастью, он успел вернуться в город, пока ворота были еще открыты. Мелл сообщил моему отцу, что троянцы отнюдь не пытаются подобраться ближе к воротам и войти в Лаврент, а удерживают свои позиции на земляном валу, тогда как Эней охотится за Турном, справедливо требуя решить исход этой войны с помощью поединка. Но Турн с Энеем встречаться явно не желает и мечется на своем жеребце по полям сражений, направо и налево сея смерть. Едва успев все это ясно и четко изложить Латину, Мелл тут же потерял сознание от большой потери крови, и его отнесли в наш дворовый лазарет. Мы делали все, что было в наших силах, но спасти его не сумели: к вечеру он умер. Мелл был латином и владел небольшим крестьянским хозяйством у подножия холмов к югу от Лаврента – выращивал фрукты.
Я как раз в очередной раз ругалась с уборщиками, пытаясь заставить их дочиста смывать кровь с керамических плит, которыми вымощен был наш дворик, поскольку раненых все несли и несли, и нужно было как-то соблюдать чистоту, когда вдруг все мы услышали возле городских ворот какой-то невероятный шум и рев. Многие, тут же побросав дела, поспешили на стену, желая понять, что там происходит. Вернувшись, они рассказали, что троянцы пересекли пространство между оборонительным рвом и городской стеной и теперь атакуют ворота, а командует ими тот высокий воин с пышным красным султаном на шлеме, хотя султан этот и стал несколько короче. Одна из служанок, успевшая подняться на сторожевую башню, сказала, что полководец этот кричал, будто латиняне успели дважды нарушить мирный договор, так что верить их правителю нельзя.
– И он убил нашего Вера, – прибавила она. Лицо у нее было белым как мел, а говорила она странным, высоким и монотонным голосом, без конца повторяя одно и то же. – Убил. Взял и отсек ему голову, взял и отсек, взял и отсек…
– Вер погиб… – прошептала я, словно не в силах осознать это, занятая лишь мыслями о том, как много еще всего нужно сделать.
Даже находясь внутри регии, я чувствовала, что по улицам города движется множество людей, причем одни стремились добраться до ворот и отворить их, признав свое поражение, а другие, напротив, рвались сразиться с врагом, вооружившись старинными пиками, кольями, топорами и даже кухонными ножами. Шум, и без того висевший над городом, теперь превратился в какой-то бессмысленный оглушительный рев. Потом раздались крики: «Пожар! Пожар!» – и тут уж я не выдержала. Птицей взлетела я на крышу дома, чтобы собственными глазами убедиться, не грозит ли огонь нашей регии. Действительно, в двух местах через городскую стену перелетали горящие снаряды, но люди на улицах мгновенно бросались их тушить, и это им вполне удавалось. И все же крик «Пожар!» то и дело повторялся, а над городом висел какой-то мрачный глухой гул – плач, причитания, возмущенные крики, – и этот гул оглушал настолько, что невозможно было ни о чем думать.
И вдруг сквозь этот гул откуда-то из недр нашего дома до меня донеслись такие пронзительные женские крики, что я сломя голову ринулась по лестнице вниз и сразу побежала на женскую половину.
Там вопли и плач слышались уже повсюду. Я влетела в атрий и, оглушенная эхом, никак не могла расслышать, что кричит Сикана, бегущая мне навстречу с разинутым ртом и белыми, словно вдруг ослепшими глазами. Ничего не понимая, я просто последовала за ней и, войдя в покои матери, увидела Амату, висящую в петле, которую она соорудила из скрученной одежды и привязала к потолочной балке. Ноги ее были босы. Длинные черные волосы свисали вдоль лица и скрывали почти все ее тело.
Мы с Сиканой рывком придвинули ей под ноги стол, и Сикана поддерживала ее, пока я перерезала петлю своим маленьким ножиком. Затем перенесли Амату в прихожую и положили на длинный низенький стол. На шее у нее по-прежнему висели те маленькие золотые буллы, которые когда-то носили мои покойные братья.
– Обмойте ее, – велела я Сикане и другим женщинам, ибо Амата сильно испачкалась во время агонии, а мне невыносимо было даже думать о том, что все увидят, в каком позорном состоянии ее тело.
Теперь мне нужно было сообщить о случившемся отцу.
Впрочем, он и сам уже услышал дикие вопли на женской половине и направлялся туда через двор в сопровождении Дранка и других советников. Я остановила его как раз под лавровым деревом. Не помню точно, что я ему говорила, но, помнится, он довольно долго просто молчал и лицо его было ужасно усталым и печальным. Потом он по-прежнему молча обнял меня, и я прижалась к нему. А потом предложила:
– Пойдем к ней?
И тут наконец он выпустил меня из своих объятий, медленно опустился на колени и, собрав в горсть немного земли у корней лавра, стал втирать эту землю в свои седые волосы.
Я опустилась рядом с ним на колени, пытаясь хоть немного его успокоить.
А потом вдруг поняла – хотя завывания на женской половине дома все еще продолжались, – что шум в городе и за городской стеной почти стих; вокруг регии воцарилась какая-то непривычная тишина.
И, подняв глаза, я увидела, что люди замерли без движения на стенах и крышах домов и на площадке сторожевой башни.
И все они молчали.
А потом я услышала один-единственный мощный вздох – казалось, это вздохнула сама земля. И я подумала, что сейчас, наверное, начнется землетрясение – такие звуки порой действительно издает земля, собираясь мучительно содрогнуться. Но то было не землетрясение. То был просто вздох облегчения, вырвавшийся из множества глоток. Война закончилась. Турн был мертв, и поэма завершена.
Нет, как же, она ведь осталась незавершенной!
Разве ты не сам сказал мне это, мой поэт? Там, в святилище, где зловонные сернистые воды, выходя из-под земли, собираются в озерца? Где звезды просвечивают сквозь листву старых деревьев? Там как-то раз ты рассказывал мне, что поэма твоя, увы, не завершена и несовершенна, а потому ее следует сжечь.
Но, с другой стороны, под конец ты все же признался, что закончил ее. И я
