Пол Джефферс - Боги и влюбленные
К тому времени, как я вернулся в крепость Антония, на улице стемнело. В высоких окнах горел свет. Оттуда открывался удивительный вид на расположенный рядом Храм с его золотыми крышами, сверкающими в последних лучах заходящего солнца, как в тот первый вечер, когда я прибыл сюда из Кесарии. Над восточным горизонтом поднималась луна, почти полная, с ликом желтым, как золотая монета.
Когда я пришел в комнаты трибуна, Марк Либер и Гай Абенадар играли в карты.
— Ну, — сказал трибун, — хорошая была прогулка?
— Очень хорошая, спасибо, — улыбнулся я.
Абенадар посмотрел на меня поверх карт горящими и как всегда насмешливыми глазами.
— Не думал, что увижу тебя таким довольным, Ликиск. Ты действительно так счастлив, как выглядишь?
— Да, а почему нет? — спросил я, присаживаясь на ручку кресла трибуна и обнимая его за плечи.
Абенадар кивнул:
— Действительно, почему нет…
Как встающее солнце способно стереть ужасы тьмы и ненастной ночи, вызывая мысли о том, что с этих пор мир всегда будет наполнен светом, так и Марк Либер затемнял все страхи моего прошлого, делая то, кем я был, лишь тенью в воспоминаниях по сравнению с радостью, которую я испытывал, находясь с ним рядом. Взгляд, прикосновение, улыбка — и я снова был мальчиком, сидевшим позади него на лошади по пути на Марсово поле, где он восхищал меня метанием копья или учил быстро бегать.
Закончив с картами, он попрощался с Абенадаром и обернулся ко мне.
Утром (отправившись с Клавдией Прокулой на фруктовый рынок, купив фиг, винограда и гранатов, насладившись процессом торговли и вспомнив, как в детстве я сопровождал ее и добрую Саскию на римские рынки) я обратился к своему любимому времяпрепровождению — подслушиванию. Пользуясь тем, что в моем присутствии евреи говорили свободно, считая, что мальчик и женщина, которой он помогает, вряд ли знают их родной язык, я навострил уши, прислушиваясь к разговорам, собирая сплетни, внимая оживленным и восторженным диалогам людей, предвкушавших наступление Пасхи. Праздничная толпа евреев с удовольствием предавалась беседам.
Когда я услышал отрывок разговора, заставшего меня врасплох и вызвавшего на лице недолгое выражение потрясения, Клавдия Прокула встревожилась.
— Что с тобой? — спросила она. — Ты не заболел?
— Тсс, — резко сказал я и продолжил на латыни: — Идите дальше, дайте мне послушать!
Пораженная моим нахальством, она продолжила путь, напуганная еще сильнее.
Три пожилых еврея с шевелящимися при разговоре бородами спускались по крутому склону холма к главной улице, ведущей к Храму, не обращая на меня никакого внимания. Я шел неподалеку и делал вид, будто интересуюсь товаром, выставленным на прилавках по обе стороны прохода, однако был начеку, внимая их оживленному шепоту. Я ловил слова, фразы и даже целые предложения, а когда сложил все вместе, то на секунду оцепенел. Потом я ринулся вниз по холму, грубо схватил Клавдию под руку и потащил ее за собой, не отпуская до тех пор, пока не оказался там, где можно было говорить открыто.
— Произошло нечто невероятное! — сказал я, крепко, до боли, сжимая ее руку. — Весь рынок только об этом и говорит!
— Что, Ликиск? Ты белый как полотно!
— Он воскресил кого-то из мертвых! — выдохнул я.
Потрясенная, она отпрянула, приложив одну руку к груди, а другую ко рту.
— Кто? Скажи мне!
Нервно озираясь, я перешел на греческий.
— Иисус из Назарета поднял человека из могилы. Сперва я решил, что мне послышалось, а потом пошел за тремя обсуждавшими это мужчинами, и то, что я вам сейчас сказал, истинная правда.
— Но это невозможно! — возразила она, нервно засмеявшись, словно ее смех убедил бы меня в том, что я ошибаюсь. Но я знал, что слышал, и теперь она тоже знала: случилось невероятное, весь рынок полнился слухами. Встревоженная Клавдия взяла меня за руку.
— Нам лучше вернуться в Преторию.
Евреи высыпали на узкие улочки так же, как римляне перед триумфальным маршем, замедляя наш спуск. Крепко держа Клавдию за руку и проталкиваясь сквозь толпу, я внимательно вслушивался в слова, впитывая удивленные, наполненные трепетом разговоры. Я слышал одно слово — Мессия!
Словно широкое пастбище, открывающееся при выходе из густого леса, белый Литостротон сверкал под лучами солнца, когда мы с Клавдией Прокулой взобрались по лестнице от суматошных улиц и оказались в тишине крепости Антония.
Хитроумный Понтий Пилат сразу ухватил суть новостей, принесенных мной с рынка.
— Факты, как обычно, лежат где-то между крайностями, которые обсуждают на рынке, и теми, что официально объявляют с кафедры, — сказал он, ведя Абенадара, Марка Либера, свою жену и меня в маленькую приемную своих официальных кабинетов. Удобно усадив нас и предложив вина, он был само спокойствие, терпеливо ожидая со сложенными, словно в молитве, руками. Он мягко попросил меня повторить то, что я понял из рыночных бесед, и умиротворенно слушал. Гай Абенадар хмурился, вне всякого сомнения, размышляя о том, как применить новую информацию для обеспечения безопасности в городе. Трибун откинулся на спинку стула, положив подбородок на руку, и на его губах играла отвлеченная улыбка. Клавдия Прокула беспокоилась.
Центурион в этой истории видел что-то пугающее и постарался объяснить свою точку зрения.
— У евреев скоро начнется праздник Пасхи. В городе будет больше народу, чем обычно. Религиозные люди станут лихорадочно искать самые разные знаки. Я вижу в этом руку зелотов. Прелюдией к перевороту, который может совершить эта банда, станет демонстрация какого-нибудь чуда, привлекая внимание людей, которых легко ввести в заблуждение. Революции предшествует демагогия.
Пилат посмотрел на Марка Либера.
— Неправильное восприятие, — спокойно сказал трибун. — Думаю, то, что Ликиск слышал на улице, было конечным результатом истории, начавшейся вполне невинно и являвшейся, возможно, необычным, но объяснимым случаем, который потом извратился в пересудах и принял форму тех невероятных сплетен, которые теперь ходят по рынку.
— С другой стороны, — сказала Клавдия Прокула, — история может быть правдой. Этот Иисус уже излечивал людей.
— Одно дело, — сказал Марк Либер, — убедить заблуждающегося человека, считающего себя больным, в том, что он здоров, но совсем другое — заставить мертвого встать и ходить.
Пилат обернулся ко мне.
— Ты хорошо знаешь евреев.
— Вы хотите, чтобы я расследовал эту историю? — спросил я.
— Именно!
— Я слышал имя Лазаря от Никодима и Иоанна. Его дом в Вифании. У него есть сестры Марта и Мария, друзья Иисуса.
— Нанеси им визит, — лукаво проговорил Пилат, — и узнай, не был ли их брат недавно мертв.
Гай Абенадар засмеялся.
Марк Либер нахмурился:
— Береги себя, Ликиск.
Когда я нырнул в толпу со ступенек Литостротона, надеясь хорошо провести время, город все еще шумел. Поглощенный волнующимися людьми, я сражался с человеческим приливом до тех пор, пока не вышел к воротам Храма. Повернув с улицы, я вошел внутрь, найдя там ту же шумную толпу, но отправился теперь к Золотым воротам в восточной стене. За ней меня окружила тишина. Я смотрел на долину Кедрон, Масличную гору и Гефсиманский сад. Синяя тень городских стен лежала на долине, где журчал ручей; вздымающиеся холмы освещались золотыми лучами закатного солнца. Бегом я быстро достиг Вифании, и внезапность моего прихода удивила сестер Лазаря, сидевших под деревом рядом с домом.
С ними был человек по имени Петр, несколько других последователей Иисуса, а также Иоанн, поспешивший через двор, чтобы обнять меня и приветствовать.
— Ты слышал новости, Ликиск? — спросил он с улыбкой до ушей.
— Я слышал на рынке невероятную историю.
— Что Лазарь умер, а Иисус вернул его к жизни?
— Да. Такое даже римские боги не смогли бы сделать.
— Ты в это не веришь.
— Прости, Иоанн, но…
Юноша кивнул.
— Это понятно.
— А где твой друг Лазарь?
— Его здесь нет.
— А если бы я хотел его увидеть?
— Ну, не знаю…
— Если он жив и здоров, я бы хотел с ним поговорить.
Иоанн нервно обернулся к Петру. Мужчина смотрел на меня недовольно, но кивнул, и Иоанн взглянул на меня с улыбкой.
— Пойдем со мной, друг.
— Куда?
— Я отведу тебя к учителю.
— Я ищу не Иисуса из Назарета.
— Пожалуйста, идем со мной.
— А где он?
— Совсем рядом, в Гефсиманском саду.
— Лазарь там?
— Увидим.
Солнце было над вершиной западных холмов — большой красный шар в оранжевом небе над сине-черными хребтами, — но в саду было светло; окутанный теплыми желтыми сумерками, он полнился сладким запахом последних зимних цветов. На поляне оливковой рощи в одиночестве стоял Иисус; прохладный ветерок слегка раздувал его белую накидку.
