Эрнесто Медзаботта - Папа Сикст V
— Да, обещали, и большие деньги.
— Химера! Мечты! — вскричал кардинал. — Эти люди великие мастера на обещания, но никогда их не исполняют.
— Нет, еврейка мне на деле доказала, что не пожалеет ничего, чтобы спасти своего молочного сына.
— Признайтесь, графиня, вы действовали моим именем?
— Уверяю вас, нет. Как же я бы могла это сделать, не посоветовавшись с вами?
— Ну-с, какое еще доказательство вам дала еврейка?
— А вот какое, — отвечала графиня, вынимая из кармана перстень с громадным бриллиантом необыкновенно чистой воды.
Невольный крик удивления вырвался из груди кардинала Палеотто. Он в жизни своей никогда не видел ничего подобного.
— Какая прелесть! Какая необыкновенная игра! — шептал он, повертывая в разные стороны перстень. — Но ради Бога, графиня, — продолжал прелат, — скажите мне, откуда простая еврейка могла достать подобное сокровище, достойное украсить королевскую корону? Этот камень должен стоить баснословных денег.
— Я ее спрашивала, но она мне не сказала о его происхождении.
— Да, среди евреев есть художники, обладающие секретами, неизвестными нашим, христианским, — говорил кардинал, любуясь бриллиантом.
— Вам нравится эта вещь, Савастьян, — сказала графиня, нежно лаская своими выразительными глазами кардинала, — возьмите ее, носите перстень на вашей белой изящной руке.
— Вы, друг мой, сами не знаете, что говорите, — сказал серьезно кардинал. — Как я могу себе позволить взять этот богатый подарок, не будучи уверенным, что я отблагодарю за него достойным образом?
— Значит, вы не надеетесь?
— Какая вы странная! — нетерпеливо вскричал кардинал. — Что толку из того, что я надеюсь? Представьте себе: я все устроил для спасения молодого барона, вдруг Сикст своим приказом уничтожает мои хлопоты, и вместо спасения юноша гибнет! Что тогда? Я принял подарок, редкий, громадной цены, и ровно ничего не сделал!
— Барбара, отдавая, этот перстень, не ставит непременным условием спасение ее сына, еврейка знает, что все зависит от Сикста, но верьте мне, если несчастная мать будет уверена в вашем участии к ее сыну, она будет достаточно вознаграждена. Возьмите, милый Савастьян, прошу вас, — говорила красавица.
— Но почему же вы непременно желаете, чтобы я взял этот перстень?
— Ах, он так украшает вашу белую красивую руку!
Кардинал колебался.
— Это ваше непременное желание?
— Да, Савастьян, мое непременное желание.
— Хорошо, пусть будет по-вашему, — сдался прелат, — но сначала выслушайте меня внимательно. Я сделаю все, что от меня зависит, но за верный успех не отвечаю.
— Это все, что нужно! — вскричала графиня.
— Прекрасно, — продолжал кардинал, — я принимаю перстень и в свою очередь прошу вас, графиня, украсить им руку более изящную, чем моя.
Сказав это, прелат надел кольцо на указательный палец красавицы.
Хитрая кокетка достигла своей цели.
Остальная часть дня прошла весьма приятно. Красавица графиня была любезна с кардиналом, как никогда. Получив в подарок ценный бриллиант, она была истинно счастлива. Влюбленный кардинал блаженствовал. После обеда графиня пожелала остаться на вилле своего друга. Палеотто отправился в Рим. Графиня с нетерпением ждала его возвращения. Спустя несколько часов он приехал.
— Ну что, удалось ли вам устроить дело? — кричала она еще издали, увидя подъезжавшего кардинала.
— Хотя и не совсем, но пока отчаиваться не следует, — отвечал прелат. — Трудно было подступиться к папе с такой просьбой, но мне удалось кругом и около провести ту мысль, что на совести викария Христа Спасителя не должно быть осуждения невинного, что очень часто бывает, несмотря на все бесстрастие судей; и что прямых улик против барона Гербольда нет, а лишь косвенные. Кажется, этот маневр удался, и честный Сикст, конечно, обещал обратить особенное внимание на дело. Судьи, безусловно, будут на нашей стороне.
— О, милый, несравненный Савастьян, как мне благодарить вас! — вскричала графиня, обнимая кардинала.
— В ваших средствах отблагодарить меня, — отвечал кардинал.
— Скажите как? Я на все готова!
— Оставайтесь у меня ужинать.
— Конечно, останусь, об этом не может быть и речи, — говорила графиня, открывая окно и высоко приподымая тяжелый канделябр.
— Что вы делаете, графиня? — вскричал кардинал. — Этот канделябр так тяжел!
— Так, мне очень весело, — отвечала красавица, — я сама не знаю, что делаю, мне хочется прыгать, бегать, переставлять вещи с одного места на другое, кружиться!
— Ребенок, — сказал влюбленный прелат.
— Дай Господи ей здоровья, пусть вся ее жизнь украсится цветами счастья, — прошептала Барбара, стоявшая в глубине парка, видя, как графиня подняла кверху бронзовый канделябр.
НИЩЕТА
В одном из отдаленных предместностий Рима, на берегу Тибра, стоял полуразвалившийся дом, в котором жило семейство тюремного сторожа Фортунато. Оно состояло из шести человек: самого Фортунато, его старухи матери, жены, двух молодых девушек и подростка лет тринадцати. Старуха страдала неизлечимым помешательством, потеряла человеческий образ и скорее походила на животное, чем на человека; жена Фортунато, особа лет под сорок, несмотря на ее худое, истощенное лицо, носила следы замечательной красоты; ее дочери, — Розета, лет восемнадцати, и Сесилия, пятнадцати лет, очень на нее походили, такие же высокие, стройные, как и мать, с густыми черными волосами и с типичными лицами чистокровных римлянок. Юноша также обещал быть красивым. Содержать пятерых домочадцев на скудное жалованье тюремного сторожа не было никакой возможности. Вся семья страшно нуждалась, и, если бы не помощь, оказываемая благочестивым Гауденцио, монахом соседнего монастыря, всегда после Ave Maria раздававшего хлеб и суп бедному народу, многие из семейства Фортунато давно бы умерли с голоду. Вся семья жила в одной сырой комнате почти без мебели: посредине стоял большой деревянный стол, около него три табурета. Возле стен, покрытых плесенью, были разостланы матрацы из грубой парусины, набитой осокой, они служили ложем для семьи. Вообще вся обстановка этого несчастного дома была крайне бедна. Семья не ела уже второй день, все с нетерпением ждали Фортунато, но он почему-то не приходил.
— Хлеба! Я есть хочу! — выла безумная старуха.
— Боже мой, Боже, — говорила мать, с отчаянием ломая себе руки. — Фортунато не идет, а мы со вчерашнего дня ничего не ели!
— Мы-то еще можем терпеть, — сказала младшая дочь Сесилия, — вот только бы для бабушки хоть кусочек хлебца…
Мать подняла глаза, полные слез, на дочь и подумала: «Боже великий, этот ангел, созданный Тобой для нашего утешения, должен голодать! Она не заботится о себе, ей важнее накормить больную бабушку!..»
— Я есть хочу! — снова вскричала старуха и бросилась к двери, но внучка ее удержала. В это время вошел Фортунато. Сбросив мокрый плащ, он бессильно опустился на табурет и склонил голову на грудь. Несчастному отцу семейства тяжело было видеть страдание близких ему людей.
— Мы тебя с таким нетерпением ждали, Фортунато, — нежно говорила жена, — несчастная больная просит есть.
— А я-то что могу сделать? — возразил тюремный сторож. — Вот все, что я могу достать; за общим столом все пристально за мной наблюдают, чтобы я не брал с собой хлеба, и, если заметят что-либо подобное, меня прогонят, а ты сама знаешь, для меня это дело не подходящее: поневоле приходится сдерживаться, — добавил он со вздохом.
— Вот все, что я мог добыть, — продолжал Фортунато, вынимая из кармана несколько корок хлеба и бумагу, в которую были завернуты почти обглоданные кости.
— Господи Боже мой! — с отчаянием вскричала жена. — Нас пятеро, а хлеба, который ты принес, мало для одной старухи!
— Уверяю тебя, дорогая Вероника, — оправдывался сторож, — я не мог более достать. Ты говоришь, что мать особенно голодна, разве она не получила сегодня свою порцию монастырского супа?
— О, дорогой Фортунато! — вскричала Вероника, закрывая лицо руками.
— В чем дело? — спрашивал удивленный сторож. — Разве вы сегодня не получили вашу обычную порцию из монастыря?
— Отец Гауденцио хотел дать нам и супу и хлеба, но с одним условием, — тихо отвечала Вероника, покраснела и опять закрыла лицо руками.
— Ну, говори же, какие условия?
Вероника молчала.
— Я тебя спрашиваю, какие монах предлагал условия?
— Чтобы Сесилия пришла получить свою порцию хлеба и супа не к воротам монастыря, а в его келью.
— Тысячу чертей! — вскричал Фортунато так громко, что стены задрожали, и безумная выронила из рук кость, которую глодала. — Этот негодный поп непременно хочет околеть от моей руки! Ему мало Розеты, хочется еще погубить и другую дочь. Но этому не бывать!
