Юзеф Крашевский - Комедианты
Курдеш, всмотревшись в глаза Вацлаву, признал в нем благородство и, почувствовав к нему расположение, не запрещал дочери проводить с ним большую часть дня, а оставлял их при Бжозовской в совершенном покое. Он не боялся обмана; да к тому же, может быть, тайный голос шептал, что судьба посылает ему благородного зятя; а дочери мужа, которому смело можно доверить всю ее будущность. Каким образом старик Курдеш полюбил Вацлава, расходясь с ним так во взглядах на жизнь и людей, объяснить не берусь; думаю, что тут распоряжалось сердце, что им руководило предчувствие.
Жизнь в Вульках сделалась с некоторого времени так приятна, дни проходили так скоро для всех, что хотя гость очевидно поправлялся, не слишком-то торопился он покинуть кров ротмистра и пуститься в открывающийся ему теперь совершенно новый свет. Весть об открытии тайны его происхождения с быстротою молнии разлетелась по соседству; но никого она не заняла так сильно, как Дембицких. Те не могли успокоиться; он не мог достаточно наговориться о графе, который был учителем его детей; она ломала в отчаянии руки, что так дурно обходилась с ним.
— Но кто же бы мог подумать, — повторяли оба, — такой невзрачный, такой покорный, такой смирный! Жаль, что мы раньше не знали этого, пригодилось бы нам это; мы через него могли бы войти в свет, познакомились бы с соседством, а теперь он, должно быть, сердится смертельно!..
Вацлав вовсе не сердился, потому что даже и не думал, существуют ли на свете Дембицкие. Устроив, при содействии ксендза Вареля, дела касательно своих новых прав происхождения, он совершенно успокоился и продолжал жить в доме Курдеша.
Он не слишком-то порывался даже отсюда; да его и удерживали искренно, по-старинному, от всей души, торгуясь о неделе, о дне, даже о часе.
Граф также выздоравливал понемногу; но его выздоровление было скорее переходом из болезни тяжелой и острой в легчайшую и постоянную, у него остались кашель, бессилие, раздражительность и тоска. Он проводил время в прогулке по комнате, в лежании на креслах и только иногда, для Фару рея, переносили его из флигеля в приемные комнаты.
Страсть Фарурея увеличивалась. Цеся, казалось, остывала к нему; она еще не отталкивала его, но была печальна и задумчива, словно теперь только поняла свою будущность. Вацлав, удалившийся от нее, стал теперь для нее дороже, чем когда-нибудь; она думала о нем, желала его привлечь & себе, выдумывала средства, ломала голову и сердилась на него и на себя. Фарурей между тем объяснился официально; предложение его было принято, но когда дело коснулось до назначения дня свадьбы, Цеся так откладывала под разными предлогами, так отговаривалась, что пришлось согласиться продолжить срок ожидания почти на целый год.
Сильван, которого граф торопил ехать в Вульки, также откладывал, вовсе не желая отделываться таким унизительным образом от уплаты долга. Печально было в Дендерове; граф и графиня с некоторого времени не говорили между собой иначе, как с насмешкой и намеками, а еще чаще, едва поздоровавшись, молчали. Сильван редко открывал рот, Цеся входила в залу и выходила оттуда совершенно равнодушно; она только прилежно играла на фортепьяно и совершала пешком отдаленнейшие прогулки.
Смолинский удалился, взяв имение в аренду, что составляло только первый шаг к полному владению. Во всех углах отзывались пустота и близкое паденье; даже стены словно предчувствовали это и трескались заранее.
Несмотря, однако ж, на эту царствующую печаль и пустоту, когда приезжали гости, все принимали иной вид, минутную веселость, нужную живость и улыбку. Граф свой кашель прикрывал смехом, графиня ласкалась к нему чувствительнейшим образом, Цеся гордо принимала ухаживанья Фарурея, а Сильван ораторствовал о демократии, словно в самом деле верил в нее и желал ее. Иногда по-прежнему возобновлялся даже спор между отцом и сыном, в котором один являлся представителем старого света, а другой философом-реформатором общества. Они спорили бойко, выказывали ловкость и силы, и один другому не наносили ран.
И потом, потом и те, которые разыгрывали эту сцену, и те, которые слушали, расходясь, пожимали только плечами и улыбались про себя, а в Дендерове все становилось опять скучно, молчаливо и печально.
Немало пришлось графу подумать о том, что отдать Вацлаву; признание его прав требовало справедливого раздела имения, и главнейшее затруднение заключалось в том, как разделить мыльный пузырь, до которого только дотронься — он лопнет.
Он откладывал день за днем, от завтра до завтра, и так как Вацлав не напоминал о себе и не обещал, по-видимому, никаких затруднений в расчетах, граф с каждым днем мысленно уменьшал его часть, и наконец дошло до того, что он выделил ему одну из самых плохих деревенек, обремененную банковским долгом, по соседству Вулек, оценив ее самым диким образом.
Вацлав молча принял, что ему дали, и вручил графу квитанции. Огромная тяжесть спала с плеч графа; он так был рад, что на минуту пожалел даже, зачем не дал еще меньше и не оценил дороже. Стыдно ему было перед детьми поступить так, еще стыднее перед посторонними, которые видели и поняли этот дележ; но собственные выгоды заглушили голос совести, а людские пересуды не доходили до графа.
Таким образом, Вацлав имел уже теперь куда перебраться, имел собственный дом, свой уголок на земле и непрошеный хлеб. Как он был этим счастлив! Казалось ему, что лучше всего удовольствоваться малым, большего он не желал и был уверен, что никогда не пожелает. Случайно выделенная ему деревня, Пальник, была когда-то, при жизни деда, местом жительства отца; Вацлав нашел в ней кое-какие следы пребывания Генриха, и это делало деревню в его глазах вдесятеро милее и дороже.
Пальник, как множество волынских деревень, лепился на пригорках, покрытых лесом дубовым, березовым и осиновым; вид был очень красив: под деревней по зеленеющим среди пригорков лужайкам пробегала голубая речонка, блистая местами из-за тростника зеркалом своих вод. Вдали виднелось несколько деревень, разбросанных по долинам и пригоркам, рощицы и пасеки, словно нарочно для украшения поместившиеся тут, и полоса отдаленных лесов в стороне к Смолеву. Давно покинутый дом (в нем жил только управляющий) стоял на склоне пригорка, окруженный заросшим садиком. Видно было, что несколько десятков лет тому назад кто-то перестраивал это старое здание; к нему пристроили две хорошенькие комнатки, окруженные деревьями, которые теперь разрослись и кидали тень, открывая кое-где между ветвями вид на села, луга и речку. Место это так пришлось по сердцу Вацлаву, так он полюбил его с первого разу, так приятно было ему жить, где жил несколько лет его отец, что он не променял бы это место на Дендерово. Близкое соседство Вулек придавало еще цену Пальнику; а невдалеке виднелось и Смолево.
В скором времени очищен был для него домик, приготовлено все для жительства, и Вацлав, хотя еще слабый, решился проститься с ротмистром, прося только, чтобы он проводил его в новое жилище и благословил своей старой и почтенной рукой новую кровлю.
От Вулек до Пальника было так близко, что домики глядели один на другого; стоило только пройти оврагом, оттененным кустами диких роз, белого боярышника, терна и березами, и частью деревни, и вы были уже на дворе соседа. Радовало чрезвычайно Бжозовскую, что все так отлично устраивалось, что Вацлав уезжал не далеко; принужденная отказаться от первого своего проекта, она тем упорнее держалась другого, не допуская, чтобы и тут пришлось ей ошибиться. Наученная опытом, она не порывалась уже теперь ни говорить с Франей, ни распространяться о своих планах, она молчала, кусая губы, утешая себя мыслью, что и люди, и судьба подчинялись, казалось, ее гаданиям.
— О, уж теперь непременно! — говорила себе Бжозовская, поглядывая искоса на сидящих на крыльце Франю и Вацлава. — Франя, очевидно, чувствует к нему слабость; она занимает его будто бы больного, а он столько же болен, сколько и я… Отец, кажется, не против… ну, и я также! Гадания недаром указывали на Дендерово; и так близко будет жить: непременно женится… или уже я совсем дура. Тот, как себе хочет, тот вольно барствует. Бог с ним! Он хотел позабавиться, а не жениться, но этот благородный, очень благородный человек! Два раза поцеловал мне руку, когда я ему давала липовый цвет, и очень учтив… всегда меня величает по чину.
Как раз на эти размышления взошел старый Курдеш, и Бжозовская решила несколько порасспросить его, заводя речь о погоде.
— Вот, — начала она, покашливая, чтобы обратить на себя внимание, — можно будет перенести больного в Пальник; день отличный.
— Отчего же торопиться? — сказал старик. — Там еще не устроено; может быть, и есть нечего.
— Это правда! К тому же он такой нехозяин, ни одной женщины нет в доме, мужчина не может обойтись без женщины.
— Твоя правда, Бжозося, но зато у него будет тихо и покойно.
