Марк Орлов - Сказания и легенды средневековой Европы
Жиль продал одно из своих владений казначею бретанского герцога, Жофруа Феррону, который, быть может, был только подставным покупщиком, действовавшим по тайному поручению герцога. Наследником же этого Жофруа был его брат Жан Феррон, к которому, в случае смерти Жофруа, перешло бы право владения этим проданным имением. Жан Феррон был принят в духовное звание, носил рясу, имел тонзуру и хотя еще не имел никакого места, но уже пользовался всеми правами духовного лица, между прочим личною неприкосновенностью. И вот вдруг у него вышла какая-то ссора с Жилем. Крутой на расправу барон захватил с собою с полсотни вооруженных людей и окружил ими замок (свой же, проданный Феррону; в нем после продажи и поселился Жан Феррон), сам же вошел в замок и стал искать Жана Феррона. А тот как раз в это время служил в замковой церкви обедню. Жиль с толпою своих людей, потрясая оружием, ворвался в церковь, оскорбил Жана, заставил его сделать, что ему было надо (Жан чем-то обидел его людей, и Жиль требовал удовлетворения), потом захватил самого Жана, увел к себе в замок, заковал по рукам и по ногам и заточил куда-то в подвал.
Вышло прескверное дело. Конечно, не в одном самоуправстве была суть, да и кого бы в то время вольный барон мог изумить каким угодно самоуправством! Суть состояла в оскорблении духовного лица, а духовенство необычайно ревниво оберегало свои привилегии. Но за дело взялся прежде всего сам герцог бретанский. Он послал к Жилю с требованием немедленно освободить пленных и очистить проданный замок, грозя за непослушание крупным денежным штрафом. Оскорбленный угрозами Жиль избил посланного герцогом и его свиту, а герцог в ответ на это немедленно осадил замок Жиля Тиффож и взял его приступом. Жилю пришлось покориться. Прошло несколько времени, и Жиль, терзаемый беспокойством, порешил сделать визит своему герцогу, имея в виду помириться с ним. Однако его взяло раздумье: как-то его примет герцог? Попросил он Прелати, чтобы он по этой части осведомился у своего черта, и тот дал самый ободряющий ответ. Жиль побывал у герцога, принят был хорошо, и это, надо думать, немало способствовало его гибели. В самом деле, он после этого случая много крепче уверовал в Прелатьевского демона, ибо тот дал самое верное предсказание, и ободрен был сердечным приемом герцога. Все, казалось ему, было забыто, и у него в замке вновь запылали печи и заклокотали разные алхимические зелья; окрестный народ знал об этом и кстати распустил слух, что Жиль снова зарезал несколько детей для своих дьявольских работ.
Все это, конечно, было немедленно доведено до сведения властей светских и духовных. Светские колебались, не решаясь наложить руку на могучего барона, но зато духовные самым деятельным образом подготовляли его гибель. Да за ним ведь уже немало и числилось весьма существенных пунктиков обвинения. Он с вооруженной толпой ворвался в церковь, учинил в ней бесчинство, наложил руку на духовное лицо. Первую атаку на него открыл вышеупомянутый епископ Малеструа. Он сделал заявление о всех известных ему злодействах Жиля, об умерщвлении им детей при его эротических неистовствах, о служении дьяволу, занятиях колдовством. На первый случай епископ указал поименно только восемь свидетелей, упомянув, впрочем, о том, что свидетелей много. В числе же этих восьми было семь женщин, у которых дети таинственно исчезли неведомо куда и которые это исчезновение приписывали Жилю. Епископ, по-видимому, рассчитывал, что на его заявление отзовется сейчас же множество свидетелей, которые раньше наверное трепетали перед могучим бароном и которым епископское заявление могло придать смелости. Однако свидетелей нашлось только двое, кроме восьми упомянутых, да и их показания были так же неопределенны, как и тех семи матерей, приписывавших пропажу своих детей Жилю, очевидно лишь опираясь на его репутацию душегуба, установленною народною молвою. Значит, все ужасные тайны замков Жиля ревниво охранялись внутри их и наружу не выступали.
Надо было решиться на что-нибудь отважное, подобное громовому удару, т. е. лучше всего схватить Жиля и его людей, а раз они будут в руках правосудия, тогдашние юридические приемы и средства хотя бы, например, пытки, развяжут у арестованных языки. 13 сентября епископ Малеструа вызвал Жиля перед духовное судилище. В вызове перечислялись его злодейства, с присовокуплением в конце: «…и другие преступления, отзывающиеся ересью»… Жиль, получив эту повестку, явился на суд нимало не колеблясь и без всякого сопротивления. Его двое главных приспешников, Силье и Бриквиль, заблагорассудили, однако, удариться в бегство; об этом сейчас же узнали, и это произвело неблагоприятное для Жиля впечатление. Все же остальные близкие люди Жиля, его слуги и Прелати были арестованы и отправлены в Нант. 19-го числа состоялось первое появление Жиля перед судьями. Прокурор Гильом Капельон очень ловко и ярко выставил пункты обвинения. Жиль неосторожно попался в ловушку и изъявил согласие предстать перед лицом епископа или какого угодно другого духовного судилища и представить свои оправдания. А его недругам только этого и надо было: взять его под суд. Его, конечно, и поймали на слове, и так как он добровольно отдавался под суд, то его пригласили предстать через 10 дней перед епископом и нантским вице-инквизитором, которого звали Жаном Блоненом.
Из дела не видно, что в эти 10 дней поделывали слуги Жиля. Не подлежит, однако, сомнению, что за них взялись вплотную, чтобы добиться от них возможно полных сведений о житье-бытье их барина в своем таинственном замке, в компании с кудесником Прелати и его ручным чертом. Можно также догадываться, что все полученные от них признания поспешили распубликовать пошире, чтобы подготовить общественное мнение и расположить к откровенности свидетелей-добровольцев. Об этом можно заключить по тому, что в скором времени в следственную комиссию стали являться многие удрученные родители, жаловавшиеся на таинственную пропажу своих детей. Схватили женщину по имени Меффрэ, которая считалась главною поставщицею Жилю живого товара, и прошел слух, что она призналась и указывала на многих детей, безвестно пропавших, как на своих жертв.
В назначенный день, однако, Жиля на суд не вызвали, а отложили вызов еще на десять дней; вероятно, допрос его слуг еще не дал желанных результатов. Судьи обнаружили явное стремление устранить из дела всякую тайну; в их интересы входило как можно шире распубликовать дело, чтобы о нем все знали и все говорили; надо было всеми мерами укрепить в общественном мнении убеждение в злодействах Жиля, убедить публику, что он безопасен, что он не отвертится, что его бояться нечего, и что, поэтому, каждый может показывать на него, что знает, не опасаясь его мщения. Все эти ловкие ходы принесли свои полезные плоды. Публика живо попала в тон, который от нее требовался.
Когда 8 октября 1440 г. состоялось первое открытое заседание суда над Жилем, громадный зал суда был переполнен народом, среди которого громко раздавались неистовые вопли родителей, дети которых были сгублены Жилем. Люди выкрикивали все его злодейства и благословляли суд, который взялся за разоблачение злодея. Эта же сцена повторилась еще и в следующее заседание, а затем обличители в зал суда больше уже не допускались; надобность в них миновала, потому что ожидаемый эффект ими уже был произведен, даже с избытком.
В заседании 8 октября прокурор громко перечислил все обвинения против Жиля. Обвиняемый протестовал, ссылаясь на свою неподсудность епископу, но его протест тут же обсудили и отвергли; кроме того, протест был сделан словесно самим Жилем, ему не дали адвоката и не допустили в суд его нотариуса, так что протест не вошел даже в дело как письменный документ.
Без сомнения, Жиль тысячу раз заслуживал виселицы уже за одни свои походы в область эротических безобразий. Но его беззащитность перед судом, задавшимся целью просто-напросто сбыть с рук личного врага, все же производит возмущающее впечатление. Читая его процесс, испытываешь впечатление, схожее с тем, какое оставляет известный роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы». И тут, и там перед глазами проходит человек, нравственно безобразный, которого трудно жалеть; но нельзя не возмущаться гибелью Карамазова за преступление, которого он не совершал. Положим, судьба Жиля Рэ способна трогать чувствительную душу, лишь взятая как единичный случай. Если же его дело сопоставить с десятками тысяч других дел той же мрачной эпохи, где гибли на костре люди, уже ровно ни в чем не повинные, гибли за фантастические преступления, то впечатление от его возмутительности совсем смягчается. Ужасно в его деле было это фатальное тождество между да и нет, между плюсом и минусом. Он был виновен несомненно, это так; но страшно то, что если б он был чист, как агнец, то все равно при данной процедуре суда и предвзятом настроении судей его постигла бы та же участь.
