Наталья Иртенина - Царь-гора

— Погодите вы, поручик. Нынче не девятнадцатое столетие, чтоб из мужиков бунт плетьми выбивать. Послушать надо, что староста скажет… Где этого черта медвежьего носит? — в нетерпении воскликнул он.

Из сеней тут же выдвинулась мрачно-покорная фигура с поникшими плечами.

— Больно вы, вашбродия, пороть нашего брата любите, — проговорил староста, глядя из-под мохнатых бровей. — Он вот тоже — «пороть» да «пороть». А было б за что. Из Семена Большака за одно прозвание нагайками дух вышибли. Бабу евойную исполосовали под горячую руку.

— Кто — он?

— Кто… Покойник. Прискакал с казаками и давай, будто зверь, лютовать. Ну, мы его тово… а казачков под замок, значит, в пустой хлев заперли.

— А что же это они от нас, как зайцы, ускакали, да еще с посвистом? — подозрительно спросил Сыромятников.

— Должно, плохо заперли. Выбрались, — развел руками староста. — Коней увели, вас углядели и в лес. Может, беглые какие? — в его голосе зазвучало слабое упование.

Сыромятников беспомощно посмотрел на капитана.

— Ничего не понимаю. Какие беглые? Зачем им от своих удирать?

У Шергина были собственные соображения на сей счет, но пока он не стал вынимать их на свет божий, дабы не вселять лишних надежд в главного свидетеля, а возможно, и участника преступления, которое по военному времени карается расстрелом либо виселицей.

— Когда они появились? — спросил он.

— Давеча утром. Приняли мы их как положено, хлеб-солью. Хлеба, правда, не густо, по весне Совдепия семена, почитай, вчистую выгребла. Так, малость наскребли на посев.

— Что дальше было?

— Дальше-то? Ну, в бане их попарили, самогону на стол выставили. Этот, покойник, все пытал, за кого у нас мужики высказываются, за красных али за белых. А я ему возьми да брякни сдуру: за царя мы, мол, батюшку.

— Отчего ж с дуру? — прищурился Шергин.

— Да мне б смолчать бы, про царя-то, — конфузно ответил староста. — А как сказал, так его, покойника-то, и понесло. Взбеленился, что твой бешеный кобель.

— Ну ты ври да не забывайся, каналья, — прикрикнул на мужика Сыромятников.

— Прощения просим, вашбродия. А только так все и было, ни капли не вру, вот вам святой истинный крест.

Он размашисто перекрестился на иконы, сотворил поясной поклон и продолжал:

— Раскричался, мол, рыволюция эта самая царя отменила, а мы-де холопы и эти… блюдолизы. И что он нас от холуйства отучит беспременно. Ну а дальше совсем… будто волчьей ягоды наелся. Говорит, раз мы перед ними холуйничаем, так это неспроста. Небось, говорит, при красных смелее ходили, а царем себе жида хотим… этого… Штейна, прости Господи.

— Бронштейна.

— Во-во.

Староста замолчал, вдумчиво скребя в бороде.

— Что потом?

— Да чего потом. Лавки в амбаре поставили, первых двух заголили и ну пороть. У казачков рука к этому делу обвыкшая. Семена с десятого удара порешили. Духом слаб был, не стерпел, Царство ему небесное.

И опять перекрестился.

— Да еще баба евойная. Под нагайки кинулась, как он тово… Тут уж у нас засвербело внутрях, обида такая взяла, что… ох. Ну и… все.

— Все? — грозно спросил Сыромятников.

— Да вот еще… — замялся староста, — другой грех на душу взяли.

Он вышел в сени, проделал там некие манипуляции под притолокой, вернулся и с тихим стуком положил на стол небольшой предмет. Шергин и поручик склонились над вещью, изумленно повертели ее в пальцах, изучили со всех сторон, только что на зуб не попробовали.

— Золотая, вне сомнений, — сказал Сыромятников.

Небольшая четырехгранная пирамидка из чистого золота сумрачно и тревожно поблескивала в рыжем свете масляной лампы, точно подмигивала, соблазняя на дурное дело.

— Откуда? — Шергин повернулся к старосте.

— У покойного изыскали, — вздохнул тот. — В потайном кармане хранил.

— Совсем народец озверел, — сквозь зубы выдавил поручик. — Офицера убить, вывернуть ему карманы ничего уже не стоит.

— Так документ думали найти.

— Нашли?

— Без документов он.

Староста опустил глаза долу, сложил ручищи на животе и стал смиренно дожидаться приговора.

— Этого так оставлять нельзя, — горячо повторил поручик. — Зачинщика — первого на виселицу. А зачинщик у них, думаю, он, староста.

Мужику на грудь кинулась из-за стенки жена, завыла-запричитала:

— Ой, да что же это… ох, да за что же это… кормилец ты наш!.. да как же это…

— Молчи, баба, — гулко проговорил староста, — молчи, глупая. Так уж, видно, Богу угодно.

— Замолчите все, — сказал Шергин. — Я не собираюсь никого вешать.

Баба удивленно ойкнула. Сыромятников произнес: «Но…» — и вопросительно замер.

— Я полагаю, это были переодетые большевистские провокаторы, — объяснил Шергин. — Их цель — взбунтовать против нас крестьян. Поэтому и удрали.

Сыромятников облегченно выдохнул, но тут же снова напрягся.

— Однако уважение к офицерскому званию, хоть и ряженому… эти крестьяне в любом случае заслужили свою порку.

— Не стоит усугублять, поручик. Ступайте отдыхать, — по-доброму посоветовал ему Шергин. — А ты, — обратился он к старосте, — собери завтра мужиков и растолкуй им это дело. Чтоб впредь никаких бунтов. А иначе без виселицы в другой раз не обойдется.

— Понял, вашбродь, — закивал староста, обнимая всхлипывающую на радостях бабу, — как не понять.

Метель незваным гостем стучалась в окно, залепляла его пригоршнями снега, стращала звериным подвыванием. Засыпая, Шергин думал о том, что надо составить донесение в штаб армии об этом происшествии, наводящем на интересные мысли. Еще он размышлял о том, что этому донесению не придадут никакого значения и вряд ли даже дочтут до конца. Мало ли теперь в Сибири поротых мужиков и баб, ставших жертвами офицерского удальства и, прямо сказать, шалопайства, а то и желания показать, чья власть. Но беда была не в том, что какой-нибудь юнец-офицерик или бывалый фельдфебель велят сечь бабу за отвергнутые амуры, а ее мужа за просьбу вернуть назад лошадь, взятую в подводу. Бедовой была тупая уверенность того и другого, что крестьяне должны быть еще и признательны за это своим избавителям от красной саранчи. Полгода назад было совсем по-другому. Тогда еще никто в армии не мог быть убежден в поддержке населения и даже в верности самих войск. Но несколько месяцев все изменили. Пришла уверенность в собственных силах, а вместе с ней и необъяснимая ненависть к мужику, которого сплошь и рядом подозревают в лояльности к большевикам. Было бы странным, если б крестьяне не начали в конце концов платить тем же, мечтать об избавлении от «белого нашествия».

Но главная и самая беспокойная мысль пряталась под этими верхними, словно желала отсидеться за чужими спинами, а потом улизнуть незамеченной, неспрошенной. Шергин ничуть не сомневался, что «помятый» мужиками офицер и его казаки не были ряжеными. И тем не менее они оставались в его глазах безусловными провокаторами. Хотя представление с поркой крестьян могло, разумеется, сойти за обычное явление. Могло. Но лишь до того момента, когда на сцене появилась загадочная золотая пирамидка. Интуиция сообщала Шергину, что пирамидка — пароль, позволяющий прикоснуться к некой дурно пахнущей тайне. Но только лишь прикоснуться, почувствовать кожей ее мертвящий холод, а не увидеть целиком, не заглянуть внутрь тайны, не разгадать.

И та же интуиция шептала ему, что не нужно включать золотую пирамидку в донесение. Вполне вероятно, по пути наверх, до штаба армии, а оттуда до штаба Верховной Ставки, таких пирамидок было натыкано немало.

За ночь намело по пояс. Из-за этого построение заняло вдвое больше времени, и примерным назвать его язык бы не повернулся. Солдаты тонули в снегу, перебирали руками, как пловцы, и хохотали во все горло. Офицеры сбились с ног, устанавливая порядок. Едва показавшееся на розовом горизонте солнце быстро скрылось за серой хмарью.

С рассвета Шергин намеревался переговорить с местным священником — просить отслужить молебен перед строем для поднятия воинского духа. Но с попом вышла неприятная оказия.

Церковь в селе стояла заколоченная, безъязычная — сброшенный со звонницы колокол лежал у стены несчастным забулдыгой, погребенный под толстым сугробом.

— Куда поп ваш подевался? — спросил Шергин старосту. Чтобы красные заколачивали церкви и скидывали колокола, — такого он еще не встречал и потому не ждал кровавых подробностей.

— Так это… умом тронулся.

Староста сделал страшные глаза и покрутил пятерней у головы.

— То есть как? — огорчился Шергин. — А храм досками кто забил?

— Он самый. Поп. Умом тронулся, дверь заколотил, колокол сбил. Бога нет, говорит. Прости Господи.

Староста перекрестился. У Шергина нехорошо заныло в правой половине головы, той, что пострадала от австрийской сабли.