Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение
Топал он почему‑то прямо в артистические уборные.
— Помилуйте! — в шутки ударился Савва Тимофеевич. — Там девочки, поди, еще поклоны своим любовникам отвешивают?
Константин Сергеевич шутки не принял:
— Са-авва Тимофеевич, какие девочки? Они отморозят все это самое. Уж если я. Видите, моя хламида к стене примерзла? — содрал он театральное тряпье. — А там что, видите? — рванул на себя жиденький фанерный лист.
Савва Тимофеевич ошарашенно всплеснул руками:
— Звезды! Любвеобильные звезды!
— Любве. морозные, господин Морозов! — Нет, положительно, Костя сегодня не понимал шуток. — Я полочку для одежды стал приколачивать, бухнул молотком — стена‑то ра-аз, на улицу бахнулась. На месте этих артистических уборных были сараюшки для садового инвентаря. Жи-изнь!
Господину Морозову стало не до шуток.
— От такой жизни мои рабочие забастовку бы объявили.
— То рабочие, а то артисты, — не вытерпел и Немирович. — Душ им. Руки помыть негде.
— Однако ж за сценой есть теплая комната, — не стал уж совсем‑то прибедняться носитель богатейшей купеческой фамилии. — Думаю, столы успели накрыть, из ресторана все принесли. Чем богаты, мои купчики-голубчики.
Двое ресторанных услужающих заканчивали неприхотливую сервировку. Как тут ни бейся, на всех не только мест — и стульев не хватит, Костенька и Немирович запереглядывались в растерянности:
— Да-а, принимаем гостя.
— Нечего сказать!
— Да и говорить ничего не надо, — успокоил их гость. — Подоконники на что? — Он окинул хозяйским взглядом окна и прыжком вознесся в своем английском сюртуке на один из двух подоконников.
Повеселев, и Костя сбросил с лица ненужную печаль, на другой подоконник взобрался. Немировичу оконной ниши не досталось.
— Раз прозевал, Владимир Иванович, так будь за распорядителя, — резонно посоветовал его сопредседатель.
Немирович погладил холеную бороду, оправил и без того шикарно повязанный галстук. Артисты уже выбегали со сцены, спешили занять стулья. Чего ж, уработались. Последние едва втискивались за стол, иные и по двое на стул. Веселый гам скрашивал вполне понятные неудобства. Москвин уже скинул с себя царскую придурь, потирал озябшие руки. На одесский манер похохатывал Вишневский, который был, кажется, и не из Одессы, а из Таганрога. Почему‑то на московский лад акал Мейерхольд. Лужский деловито бокалы расставлял. Прима Лилина на правах хозяйки директора вилки разбирала и бутерброды раскладывала. А прибежавшей позже всех, раскрасневшейся от поклонов Книппер уж и втиснуться было некуда!
— В персональную ложу, Ольга Леонардовна, — вскакивая навстречу, смахнул Савва
Тимофеевич пыль белоснежным батистовым платком — со своей, вауловской, фабрики, разумеется.
— В директорскую ложу! — запоздало нашелся Константин Сергеевич.
— С вами будет тесненько, о мой директор!.. — лукаво потупилась Книппер.
Немирович хоть и распоряжался за столом, но и подоконники из виду не выпускал.
— О, женщины!.. — почти тем же театральным тоном. — Не скажут, что ты толст или, там, велик, — нет, обязательно с подвохом: тесненько! Тесненько, господа! За нашу теснейшую дружбу!
Вставать ведь под такой тост пришлось. А если ты на подоконнике, да еще с дамой впритирку? Сползать, вот именно, бочком, бочком. Но даме‑то — не елозить же подолом. Даму следует поднять левой рукой и вознести вровень со своей головой; в правой‑то собственный бокал, который мимо щечки, мимо щечки, задевая локоны, щелкается о второй бокалец, да все под заливистый смех да под завистливый взгляд занятого тостами Немировича.
А чего, казалось бы, завидовать? Рядом с ним, под левый бочок, была усажена незнакомая девушка в белом, явно не артистическом, платье, с черным пояском, с темной же копной густо взбитых, зачесанных назад волос. Савва Тимофеевич бывал ведь на их театральных посиделках, но видел эту девицу впервые. Кажется, слишком долго лицезрел ее, что‑то соображая, потому что Книппер взбрыкнула ножками, опускаясь из‑под его руки на пол.
— Я вас чем‑то обидел, Ольга?
— Оставьте ваши шуточки, Савва!
Обида все‑таки была. Обида оставалась. Савва Тимофеевич с трудом усадил капризницу обратно на подоконник. Он догадался, он начал оправдываться:
— Очень характерное, умное лицо, оно напоминает мне одного университетского. не скажу, что друга, но, в общем, доброго знакомого.
— О Чехове?
Удивление:
— Да вы‑то откуда его знаете?
— Маша помешана на любви к брату, Маша много рассказывала о его друзьях. Мир тесен!
— Все то же — тесненько?
— Да уж куда больше. Девушка она доверчивая, доверила мне даже главную душевную тайну: к ней сватался художник Левитан, она, все из той же любви к брату, ему отказала. Но ведь Левитан‑то живет в вашем доме?
— Нет, — все более поражаясь ее осведомленности, покачал Савва головой. — На задворках дома моей матери, в Большом Трехсвятительском переулке. И не живет — держит в заброшенном флигеле мастерскую. Собственно, прихоть моего брата, от безделья увлекшегося художествами. Истинно, все и вся знают друг о друге!
— Значит, и вы бездельник?
Женской логике можно было только позавидовать. Эта лукавая, приятная во всех отношениях немочка одним словцом опустила его с купеческих высот до фанфаронского безделья. Самое интересное, ему было приятно — да, да, тоже! — падение в женские тартарары.
Господи, есть же такие непосредственные, милые существа!
В ложе, образованной грязноватым окном, было уютно. Под очередной бокал шампанского, с блюдом бутербродов на коленях у его заговорщицы — да, да, ведь образовался и заговор обоюдный! — он вдруг начал поверять свое неудовлетворение жизнью. Не обращая внимания на расшумевшееся застолье, он доверительно склонился к ее уху:
— Купец и счастливейший фабрикант Морозов сетует на свою жизнь! Парадокс? Ничуть не бывало. Подумайте, много ли житейского счастьица выпадает на долю такого человека, как я? Крохи с большого житейского стола. Душу они не питают, душу они только отравляют. Уж поверьте, Ольга. Можно без вашего вычурного отчества?
— Можно, да только чем же оно вычурно?
— Ну вот, опять вы обиделись. А ведь я только так, по-стариковски.
— Ах, милый старичок! Ах, Савва Тимофеевич. Извините, я вас иначе не могу называть.
— Да хоть горшком назовите, только женскими ручками. — он приложился к руке, держащей тарелку с бутербродами. — Только в печь‑то огненную не суйте. Поджарюсь ведь, право!
— Ой, какой вы смешной.
Оказывается, к отшельникам, застрявшим в нише окна, давно приглядывались, оказывается, и прислушивались. Под звон бокалов понеслось:
— Кто смешной? Почему смешной?
— Заговорщики? Потайники?
— Наша компания не устраивает?
Последнее высказал уж сам Костенька, которому, как директору, конечно же сыскалось место за столом. Пока они тут шептались, там дым коромыслом шел. Даже некая неловкость явилась — слишком уж круто Савва Тимофеевич врывался в отчужденную жизнь театральной богемы. Он это понял и не менее круто свои права заявил:
— Ах, я гость? Так гостю полагается красный угол! Кто на высадку? Желающих нет? Тогда предлагаю детскую считалку! Веники-хреники жрали вареники, веники-беники брали поленики, веники-дреники топили каменики, веники-леники платили миленики. Вишневский, вам платить. Купно с распрекрасной соседкой!
Он начал считать от содиректора Немировича, но до содиректора Станиславского, которого хотел высадить, не дошел. На Вишневском да на его соседке Маше остановился.
Каково же было его удивление, когда они с явным удовольствием уступили свои места и перебрались на подоконник!
— Вот те раз! — погасил он смех.
— Вот те два! — с неудовольствием протолкалась сквозь череду подруг ладненькая, верткая Книппер.
Отирать знакомые бока ей уже и на сцене поднадоело, чего уж тут‑то?
А Вишневский и Маша, усевшись в оконную нишу, знай посмеивались.
— Тут и до свадьбы недалеко! — за столом попробовал он пошептаться.
Но с другого‑то боку у него был содиректор Станиславский. Да под такое шампанское и голос крепчал — полстола услышало. А уж сосед‑то и подавно. Он уже стал нашептывать:
— Кака-ая свадьба! Они из одного и того же Таганрога. Кажется, друзья детства. А из детской влюбленности разве может выйти толк?
— Не может, — пришлось согласиться.
— Не позволим! — более ревниво поддержала и Ольга.
Застолье шумело почище, чем бывали застолья на театральной сцене.
Вечер‑то длинный. Вечер зимний. Куда спешить?
Через неделю Савва Тимофеевич вспомнил:
— Однако ж славно мы тогда с подоконниками распрощались. — Некую оставшуюся обиду на Станиславского: зачем‑де помешал такому хорошему разговору, погасил. — Кто старое помянет. Не прогуляться ли нам, раз опять сошлись, до Камергерского?
