Луи Арагон - Страстная неделя
Под мелким дождем маршал только что вылез из дилижанса, чтобы размять ноги, как вдруг карета, запряженная четверкой лошадей, ехавшая по дороге из Бовэ, остановилась возле него. Он услышал крики и голос Нанси: «Папа! Папа!» — и увидел вздернутый носик и светло-карие глаза своей дочки, походившей на отца, как может походить кошка на тигра, вишенка на пушечное ядро. Но голос у нее был совсем как у Мари-Констанс в Сен-Жермен-ан-Лэ. Мари-Констанс — единственная его любовь, его молодость…
— Что ты тут делаешь, герцогинюшка? — спросил он, нежно целуя Нанси. — Носишься одна по дорогам без своего префекта? И со всем выводком…
Он указал на своих внуков: младенцы хныкали в пеленках, пускали слюни, тянули маленькие кулачонки к серому небу, и няня в черном шерстяном платье подтирала их со всех сторон… Нанси объяснила отцу, что муж отправил их в Париж.
— В Париж? Так вот что, сударыня, сделай-ка одолжение, отправляйся вместе со своим родным отцом обратно в Бовэ!
Надо полагать, что Сильвестр ровно ничего не понял в происходящих событиях. И в самом деле, Сильвестр ничего не понял… Какая еще война в Пикардии? Он, видно, воображает, что мы живем при Людовике XIV? Но покинуть Бовэ ради Парижа — это все равно что сделать выбор между Сциллой и Харибдой! Если даже предположить, что они не сразу очутятся в Париже, то все же носиться по дорогам в эти дни…
— Я-то уж достаточно навидался в Сен-Дени! Нет, нет, дочка, меняй направление! Кстати, ты не знаешь, куда поехал король? Вы его у вас в Бовэ видели?
В Бовэ его видели. Поехал он по дороге, ведущей в Кале. А остальные…
— Как в Кале? А не в Амьен?
— Нет, не в Амьен.
— Ага, значит, все по-прежнему. Заметь, он вполне может свернуть по дороге еще куда-нибудь: Людовик Восемнадцатый каждые десять минут меняет решения! Из Пуа имеется дорога, идущая прямо на Амьен… Самое досадное, что у всех создастся впечатление, будто он хочет удрать в Англию.
— А почему бы ему туда не поехать? — спросила Нанси.
Но ведь он не туда направляется. Отнюдь нет. А беда в том, что, если дорога поворачивает к северу даже только в Абвиле, все равно создастся впечатление — непременно создастся, и притом вполне определенное, — а это может обескуражить наиболее надежных сторонников монархии, которые в Пикардии и в Артуа как раз особенно многочисленны. Поди сопротивляйся в таких условиях: ты лезешь в драку, а твой повелитель потихонечку улепетнул!
— Ты знакома с этим дурнем? — Такими словами маршал представил дочери своего адъютанта, который почтительно поклонился. — Вообрази только: влюбился в одну итальянку, а ей уже под шестьдесят.
Отнекивания, краска, выступившая на щеках, придали убедительность шутке развеселившегося герцога. Но дилижанс уже тронулся в путь.
* * *Ровно в шесть часов они прибыли в Ноайль, где находились принцы. Герцог Тарентский, покинув дилижанс, который продолжал путь на Бовэ, поместил дочь и внуков в доме у дороги, принадлежавшем одному буржуа, так как ему сообщили, что хозяева беззаветно преданы его величеству; сам герцог в карете Нанси поехал в замок герцогов Муши, в полумиле отсюда, где граф Артуа, герцог Беррийский, их свита и командиры королевских рот должны были остановиться на ночь. Мармон, опередив их, достиг уже Бовэ. Герцог Муши и его супруга Натали, доводившаяся сестрой Александру Лаборду, тому самому, которому поручили охрану Тюильри на время с момента отъезда Людовика XVIII до въезда Наполеона, — словом, чета Муши прибыла сюда днем, покинув Париж по совету отца герцога, князя Пуа, и уехали они сразу же после того, как господин Шатобриан, коротавший у них вечер, ушел к себе домой. Все общество собиралось сесть за стол, когда вдруг появился маршал Макдональд. Из кухни шли сладостные ароматы, от которых начинала приятно кружиться голова и подводило живот. Все Бурбоны одним миром мазаны: еда для них дело государственной важности. Чуть ли не весь птичий двор подвергся истреблению, так как обед готовили на тридцать персон, и герцогиня Натали велела ничего не жалеть. Предполагалось подать даже цесарок, жаренных на вертеле. Гости заранее смаковали соус, под которым будут поданы эти самые цесарки, приготовленный по рецепту Меревиля — другими словами, по рецепту семьи Лаборд. Хотя у Макдональда буквально сводило от голода кишки — после легкого завтрака в Сен-Дени у него во рту маковой росинки не было, — он отказался сесть за стол: его дочь осталась в Ноайле… Тут поднялся крик, герцог Муши заявил, что он пошлет человека к госпоже де Масса́… он чуть было не назвал ее госпожой Ренье… сейчас же, тут же пошлют ей половину цесарки и десерт… надеюсь, она любит бургундское?.. Словом, все оказались так милы и любезны, что маршал с легким сердцем дал себя уговорить и признательности ради отведал неслыханное количество всяких чудес, которые без передышки сменялись на столе. Правда, он был несколько огорчен отсутствием Мармона — ведь только с ним одним он мог серьезно обсудить военную сторону ситуации. Не обсуждать же подобные вопросы с Шарлем де Дама́, командиром легкой кавалерии, или с графом де Вержен, начальником дворцовой стражи, расспрашивавшими его о событиях вежливо и даже с интересом, — ни тот, ни другой не обладали истинно военным духом, хотя оба в прошлом служили в армии Конде. Как могло случиться, что с ними не оказалось Этьена де Дюрфор? Но сердечное отношение членов королевской семьи, гостеприимство Натали, блиставшей красотою, хотя прошло уже двадцать лет (когда Макдональд познакомился с ней, она была молоденькой девушкой, занималась живописью в мастерской Давида, и вполне можно понять господина Шатобриана)… После ужасной ночи, проведенной в пути и под дождем, гул голосов сливался в успокоительный гомон. До цесарок очередь еще не дошла: у герцога Муши имелся прекрасный живорыбный садок, и для гостей наловили форели, однако приготовили ее не по-меревильски… только у одних Ноайлей умеют ее готовить как надо, и, по обычаю, к рыбе подали испанское вино, названия которого маршал даже и не слыхал ни разу в жизни. Он разглядывал картины, хрусталь на столе и вдруг почувствовал всем своим существом, что здесь он выскочка, парвеню. Он вспомнил детские годы, проведенные в Сансере, родителей, прочивших его в священники и обосновавшихся в этом городе по примеру многих шотландцев из-за дешевизны съестных припасов и превосходного качества вин. Он почувствовал, что краснеет, повернулся к графу Артуа и, продолжая есть, доложил ему о событиях нынешней ночи и исчезновении королевской армии.
Его высочество герцог Беррийский, который был непосредственным начальником герцога Тарентского (точно так же, как его отец, граф Артуа, — начальником герцога Рагузского) — другими словами, был номинальным командующим армией, имея под своим началом Макдональда, окончательно впал в мрачность, когда увидел, что Макдональд адресуется к его отцу, который, через Мармона, командовал только королевской гвардией. Но что герцог мог поделать? В отсутствие короля монархию представляет его брат — граф Артуа. И потом — армия, где она, эта армия? При этой мысли он почувствовал, что на глаза навертываются крупные слезы — наследие прабабки Анны Австрийской.
* * *Проснулся Мармон на пышной постели в огромной темной комнате, все стены которой были затянуты тканой материей, перекупленной по дешевке у некоего господина де Буасервуаз, после того как в VII году Люсьен Бонапарт отказал префекту города Бовэ в разрешении меблировать свое жилище бесплатно за счет мануфактуры. Слегка тронутые молью гобелены изображали все в том же порядке сцены из «Благородной пасторали» Буше (правда, вместо шести сцен налицо было только четыре), предыдущий префект, граф де Бельдербуш, видимо широкая натура, добавил к обстановке еще софу, затканную по бело-лазоревому полю букетиками цветов, шесть разномастных кресел, а над кроватью и на окнах по его распоряжению повесили узорчатые занавеси. Ложась спать, Мармон разделся второпях, и его одежда в беспорядке валялась на полу. Спал он, должно быть, не особенно долго, если судить по дневному свету, пробившемуся полосами сквозь щель раздвинутых им тяжелых занавесей. Слава богу, можно переменить белье: пока он спал, в комнату внесли его чемодан. Чемодан испанской кожи, утыканный гвоздиками с крупными шляпками, немало повидавший на своем веку чемодан. Мармон рассеянно оглядел «Фонтан любви» и «Ловлю птиц на приманку» и решил про себя, что все это безнадежно вышло из моды. У изголовья кровати болтался длинный шнурок сонетки. Вошедший слуга принес теплой воды, и маршал принялся за утренний туалет. Критическим оком он осмотрел в зеркале свое отражение, и особенно придирчиво плечи и ляжки. «Ох, начинаю жиреть. И что это за противные черные пятнышки вот здесь, слева, на ноздре?» Даже после сна он чувствовал усталость. Усталость эта шла не так от нынешней ночи, хотя ему удалось поспать всего три-четыре часа, как от всех предшествовавших этой ночи дней, проведенных в Париже, от утомительной нерешительности короля, от вечных полумер, от вестей, поступавших с Юга. Ему достаточно быстро стало известно содержание деклараций, выпущенных Бонапартом по высадке в Канне. Обвинения, предъявленные ему, Мармону, императором… О них он думал не переставая.
