Николай Задорнов - Гонконг
Когда перевоз подошел к другому берегу, Точибан вдруг сказал Алексею по-русски, что он близко знаком с младшей сестрой этой лодочницы и у него было странное чувство: в страсти он хотел зарезать ее...
Переводчик в белой шляпе, сойдя на берег, сказал:
– Пожалуйста...
Он показал на фанзы крестьян под соломенными крышами. Над ними высилась бесплодная на вид, каменистая кулунская сопка. С другой стороны по берегу – груда лачуг и такая же груда лодок. Настоящие трущобы, отплывшие от города и приставшие у другой стороны пролива.
– Идите куда хотите, – сказал переводчик.
Гошкевич с Точибаном и Сибирцев пошли в деревню. Крестьянин обедал с сыновьями и работниками на циновках под навесом из рисовой соломы. Он угостил рисом и чаем. Удивился, когда Гошкевич заговорил по-китайски. Хозяин показал свои поливные поля. Хлеб и гаолян росли на гребнях, на покатых грядках. Рис в углубленных квадратах. Работник качает журавлем воду из колодца и непрерывно сливает ее в желоб. Вода разбегается по канавкам. Тут же замешены в вонючих ямах удобрения. Китаец сказал, что раньше здесь очень страшно было жить, нападали хунхузы. Теперь пираты боятся гонконгской полиции.
На горе сорвали несколько интересных, еще невиданных цветов.
Свечерело, и деревня притихла. Что-то настороженное, таинственное, ожидание какой-то опасности почувствовалось, как будто эта маленькая деревня готова к духовному единоборству с огромным богатым городом за проливом. Видимо, весь народ у них живет в таком состоянии.
Гошкевич сказал, что мы мало знаем Китай, мало с ним соприкасаемся, что у нас нет ни одного развитого портового города на тихоокеанском побережье, откуда мы могли бы торговать, общаться с ними. В Петербурге, в Москве сколько ни рассказывал про Китай наш Иакинф Бичурин – почти без толку. Сам Гошкевич и все, кто жил в Китае в пекинской миссии, по мере сил пытаются объяснить, сделать популярным все китайское. Но такие понятия, как «китайские церемонии» или «китайская грамота», укоренились не только у нас, а и во всей Европе. Басни всяческие измышляются.
Сэр Джон всякое дело в жизни доводил до конца. Он выбрал время и почитал дочери поэмы Пушкина по-русски и сразу переводил. Ему самому понравилось. Впервые в жизни!
Далече грянуло ура:Полки увидели Петра.И он промчался пред полками...
Все же английские читатели не примут! Или еще хуже:
И следом конница пустилась,Убийством тупятся мечи,И падшими вся степь покрылась...
Сейчас под Севастополем казачья конница, может быть, так же рубит. Кого же! Что же это за мотив поэзии!
На днях прочел в американской газете, что казак под Севастополем сказал про английских солдат: «Красивые ребята: рубить жалко!» Разве мы когда-нибудь жалеем гибнущих русских? Чем больше гибли и мерли, тем облегченней себя чувствовали!
Карамзин был недоволен. Узнал, что у нас считается, что войну с Наполеоном выиграли мы, а им помог мороз.
Или еще хуже:
Умолк и закрывает веждыИзменник русского царя
Это про Мазепу? А Мазепа у Байрона? Там он иной!
«Кавказский пленник»! Прекрасная поэма о любви к пленнику, смысл глубок, неизбежность грядущего сближения враждующих народов... Всепобеждающее чувство любви! Гуманизм! Но тут же:
Смирись, Кавказ: идет Ермолов!
Нет, в свое время я был все же прав. А теперь уже поздно исправлять ошибки! Да и книга о Сиаме на мне! Европа занята новыми идеями, интересы явились к Южной Азии, к южным морям и Японии, кроме того, губернатор должен изучать, готовиться к новой войне с Китаем!
К ущельям, где гнездились вы,Подъедет путник без боязни,И возвестят о вашей казниПреданья темные... –
прочитал Боуринг вслух, и окончания губы не выговорили. Ответил сам себе мысленно: «Конечно! Неужели резня лучше?..»
Энн теперь знала и другие русские стихи:
И, прежний сняв венок, другой венок, терновый,Увитый лаврами, надели на него,Но иглы тайные...
– Я заходил к вам, мистер Сибирцев, – воскликнул Сайлес, – но вас не было.
– Мы ездили за пролив.
– Зачем? Что вы там не видели?
– Посмотреть на Китай.
– Китай? – Сайлес пожал плечами. – Разве там Китай! Нашли что смотреть.
– Мне было интересно. Я видел поля, крестьянские дома... И сама переправа, сознание, что ступаешь за границу, на землю Китая...
– Не могу этого понять! Вы хотели видеть Китай?
– Да.
– Я вам могу показать настоящий Китай.
– Как же?
– На днях я иду на пассажирском пароходе в Кантон. Я могу взять вас с собой. Я покажу вам город Кантон. Не только так называемые «фабрики» – то есть фактории европейцев. Вы увидите застенный город, собственно китайский, куда англичан и вообще европейцев редко допускают и куда союзники не войдут без предварительного артиллерийского обстрела. Вы видите? Поняли?
– Но разве в Китай кого-то все же пускают?
– Нас пустят! Говорите прямо, едете со мной?
– Я военнопленный. Чтобы попасть в Кулун, мы просили разрешения.
– Дорогой мой! Вы друг губернатора Боуринга, он не признает вас пленниками и относится как к людям, потерпевшим катастрофу, кто вас будет держать после этого! Впрочем, формальности выполним. Я беру все на себя и получу разрешение взять вас с собой в Китай! Но вы-то сами что? Едем?
Пушкин ухватился за мысль послать в Кантон Сибирцева. «Надо съездить в Кантон, побывать, посмотреть, что там происходит! Если на самом деле удастся туда попасть. Некоторая хитрость с нашей стороны не повредит, не говоря об этом вслух». Появлялась возможность воспользоваться гостеприимством Сайлеса. «Его расположение к нам вне сомнений, хотя все любезности сопровождаются прехитрейшими улыбками».
– Александр Сергеевич! – обратился Сибирцев. – Вы разрешите мне... сегодня вечером...
– А куда же вы?
– Я еду верхом...
– Да, пожалуйста.
«Эх, гонконгский пленник», – подумал Пушкин про Алексея.
Точибан пришел печальный. Сказал Гошкевичу, что был объявлен второй его доклад под названием: «Родственные связи японского и китайского народов. Почему они отсутствуют». Была вывешена афиша. Ему заплатили аванс.
Но вчера на доклад никто не явился. Зал был пуст. Все китайцы, как оказалось, разъехались по делам, и даже Джолли Джек прислал к Точибану слугу с извинением, что его срочно вызвали в Шанхай, но поскольку все восхищены и доклад не состоялся не по вине профессора, то гонорар прилагается к письму.
Опять Точибан с деньгами! А ведь на здании китайского общественного собрания висело объявление: «Вторая лекция господина Прибылова: «Родственные связи...» и так далее. «Почему отсутствуют...»
Билеты были распроданы, но на саму лекцию никто не пришел! На дверях клуба повесили объявление: «Господа уехали». И дверь оказалась запертой.
Точибан запил. Похоже было, что в самом деле, как предупреждал Джордин, он запойный алкоголик или, во всяком случае, пьяница.
– Ну и подсунули нам японца, – воскликнул Пушкин. – Впрочем, образованность его не вызывает сомнений. Ученый из него получится!
Сибирцев пошел на ночную вахту на блокшив. На каменной набережной в сумерках у трапа сидел после трудового дня в рабочем паруснике, без синего воротника, какой-то смугловатый матросик.
– Здрав... желаю! – гаркнул он, подымаясь.
Алексей узнал Точибана.
– Здравствуйте, Прибылов. Вы уехали из гостиницы?
– Да, я подумал и решил исполнить приказание его высокоблагородия старшего лейтенанта Пушкина и вернулся в строй, о чем хочу подать рапорт с просьбой разрешить мне исправить мои ошибки.
Глава 28
ПОДЖИГАТЕЛЬ ИЕРУСАЛИМА
Куда ты спешишь,
Куда ты спешишь,
Мой петушок,
На заре рано?
В гости спешу,
В гости спешу,
Девушек будить
На заре рано.
Латышская народная песня«Жаль Янку! – думала Розалинда, вытягивая соски на вымени коровы. – Сказал, что у его родителей нет своей земли! А ведь кому как не ему нужна земля. Он ее так любит и так умеет обрабатывать. Это как и у нас: кто любит землю, тот ее лишен. А сколько земли не для коров и не для овец, а отведено для пустых забав – для конных скачек, для охоты богатых и для их игр! Они и на кладбищах захватывают много лишней земли. Верно говорят – честные люди несчастны. Чем честней люди, тем больше у них выдаивают, как из вымени породистой коровы! Интересно, получат ли женщины равные права с мужчинами, как писали в «Фрезерс мэгезин».
