Николай Задорнов - Хэда
– А тертая редька? – подхватил Гошкевич. – Но там, верно, будет что-то повкусней – бобы с медом...
Осип Антонович сам из «духовного звания», закончил семинарию, служил десять лет в Китае, в Пекинской духовной миссии, выучил там язык и китайскую письменность, а теперь в качестве чиновника министерства иностранных дел, переменив вид попа на модно выбритого дипломата, обошел с адмиралом вокруг света.
Поначалу в Японии он вел переговоры на бумаге, переписывался с японцами иероглифами, но вскоре овладел и устным языком так, что теперь мог объясниться.
– Да горох, яйца и китовый жир, – добавил он и спросил: – Кит рыба или мясо?
– Соблазны! – ответил отец Василий. – Узнаем от японских бонз много прелюбопытного. Они читари, книжники и грамотеи, не то что темный народ или чиновничество.
Гошкевич и Махов надели шляпы. Вчетвером вышли на улицу и пошагали.
– Соли не едят, – продолжал рассказывать отец Василий свои крестьянские наблюдения, – а присоленную редьку прикусывают за едой.
Был Махов всю жизнь деревенским попом в Курской губернии. После смерти попадьи набрался силы духа и ушел в плавание. Моряки искали таких священников, которые были бы, по их понятиям, сродни простому матросу. Лесовский охотно принял Махова на «Диану» и не пожалел.
– Приятели мои бонзы, Нитто и Зюйто, выказывают мне ласку, добродушие, гостеприимство, нелицеприятную искренность.
– А как же вы объясняетесь со своими приятелями? – спросил Сибирцев.
– Объяснялись сначала знаками. А потом стали и на словах, довольно хотя и отрывочных, но и для меня и для них – понятных...
Вышли за деревню. За рисовыми полями виден стал знакомый храм с деревянными воротами и с густо разросшимися деревьями во дворе, из-за которых проглядывала черепичная крыша.
– Чаще мы встречаемся у них, в их собственном храме – шинтоистском – сторонников природной японской веры.
Отец Махов проявлял редкую энергию и усердие, желая сблизиться со служителями истинной японской религии и все познать. Они изучают нас, мы – их... Сегодня шинтоисты в гостях у буддистов, там же княжна! Григорьев тут же!
Деревья и кусты в саду, когда подошли, более угадывались, чем были видны, от этого и сад, и храм в этот час еще прекрасней. Что это? Акация? Японская жимолость, померанцы, барбарис, сирень? Все цветет белым и желтым.
Из храма доносилось какое-то щелканье.
Раздался женский хохот, засмеялись несколько женщин. Смех затянулся и показался Алексею грубоватым, с оттенком вульгарности или как бы нервным. Так, может быть, смеются девицы в своей компании, когда распустят языки...
Григорьев пошел вперед уверенно. При свете большого висячего фонаря и двух малых около столика две молодые японки отчаянно резались в кости. Старая аристократка была тут же, и все трое опять рассмеялись чему-то, но быстро стихли, завидя вошедших.
– Вы, Оюки? – вырвалось у Алексея.
Мисс Ота сидела напротив княжны, держа кости. Игра мигом была убрана. Оюки-сан, как бы рекомендуя княжне Сибирцева, сказала:
– Ареса-сан!
Она серьезно поглядела на Алексея, словно что-то проверяя. Оюки боялась? Испортить ей настроение легко? Нет, она спокойна, глаза странно блестят, словно она торжествует.
Княжна подала руку с очаровательной улыбкой. Ни тени зла, упрека, недоверия, никаких опасений. Все ясно выражалось и взглядом и рукой!
Григорьев куда-то ушел. Махов разговорился с бонзами. Девушки усадили Сибирцева. Он замечал, что они понимают друг друга с полуслова, и почувствовал, что они, несмотря на всю разницу положений, близкие подруги, что невозможно в Европе. Княжна Мидзуно и дочь торговца Ота! Верно, и князь и деревенский богач чем-то связаны. Князь, может быть, зависит от старика Ота?
Несколько маленьких столиков составили вместе, разложили рисунки и картины, писанные тушью и акварелью.
В вазе очень элегантный, на первый вид сухой букет. Очень выразительны редкие длинные стебли, выгибы слабых еще лепестков, похожих на вялые язычки, выпадающие из пестрых чашечек.
Подали чай. Появилось голландское вино.
– Сегодня вино нельзя, – сказала Оюки.
– Почему нельзя? – спросил Алексей. – Можно!
Она знала про пост? Так пусть знает, что пост можно нарушать, большого греха нет.
Художник-японец сидел рядом с семидесятилетней аристократкой, княжна с Григорьевым, Алексей с Оюки.
Княжна мгновениями щурила глаза, наблюдая за ними. Когда Сибирцев замечал ее внимание, юная княжна сжимала рот мелкими складками, лицо ее становилось острым. Она посматривала на Алексея с большой озабоченностью, словно что-то знала, может быть, опасное для него и хотела бы остеречь.
Оюки казалась совершенно довольной, она нежилась в этом обществе рядом с Алексеем, под его взглядами, слушая его добрую, мягкую речь.
Она переводила княжие слова Алексея и ее ответы – ему по-русски. Она, оказывается, все понимала. «Гениальные у нее способности!» И какая она прелестная сегодня. Алексей подумал, что в выражении лица у княжны есть что-то голодное, кажется мгновениями – хищное. Да не оттого ли, что она, верно, бедна? Говорят, что их князья зависят теперь от купцов. Может быть, сама того не зная, инстинктивно ищет нового общества, погружается в среду артистов и художников... Тут и лицо ее теряет остроту, угасает хищность и цепкость взора, опять юная девушка становится милой, радостной и спокойной.
Рисовали, показывали друг другу картинки, пили душистый чай, наслаждались ароматом.
Алексей отдал гитару Григорьеву и пригласил Оюки на цыганский танец. На ее лице явилось выражение отчаянной решимости.
Григорьев играл превосходно, с чувством, как бы давая тон Алексею, заставляя не спешить, мягко перегнуться, отводя руку, и выступить легко и плавно, то перейти к девице и обнять ее за талию, то заплясать, и тогда княжна от радости хлопала в ладоши.
...В соседней комнате Гошкевич сидел с монахом. Имя его таинственного друга – Точибан Коосай. Но тот уже признался, что есть и другое – Масуда Кумедзаэмон.
Монах довольно молод, явно умен, кажется, любитель сакэ. Говорят, его видели оборванным, но сейчас он одет опрятно, в порядочном, даже дорогом халате из темного шелка.
Гошкевич дал ему два золотых и немного серебра.
– Купите мне учебники географии Японии. Для детей.
– Это у нас строго запрещается... Но я обязательно исполню. Что бы еще? Я мог бы купить для вас план государственной дороги Токайдо, ведущей из Эдо в Киото. Это наша главная дорога...
– Если можно, то план Эдо...
– О-о! Очень трудно!
– План Эдо? По которому учат детей?
– Да, да. Исполню. Постараюсь. Но за мной... следят...
Любознателен этот бонза. Много расспрашивает о России, так, словно сам хотел бы поехать к нам. «За чем же дело стало, едемте!» – «Нет, очень страшно», – отвечает Масуда.
Вдруг налетел ветер и зашумели сосны. Ветер внезапно стал ударять с силой. Точибан поднялся и сказал, что сейчас ему удобно уйти. Гошкевич простился с ним.
Ветер был теплый.
В саду раскачивались деревья и метались кустарники, и с них срывало лепестки и несло, как снег. Казалось, лето внезапно ворвалось в эти леса и сады и убирало прочь все, что оставалось от весны.
– Знания этого монаха весьма обширны, он точно отвечает на любой мой вопрос о Японии, хорошо знает китайскую письменность, – рассказывал Гошкевич, возвращаясь домой с Сибирцевым. – У меня целая стопа записок с его слов.
– Вы доверяете ему?
– Что же делать! Надо знать. А знания приходится брать, где есть возможность.
– Монах живет в этом храме?
– Нет. Он приходит сюда, – ответил Гошкевич.
Помолчав, Осип Антонович добавил с озабоченностью и как бы жалуясь:
– И то с большими предосторожностями. Он сегодня заявил мне, что хотя и монах, но любит кутить и принадлежит к богеме.
– Фуджимото знаком с ним?
– Они с бонзой Фуджимото кланяются почтительно. Живет Точибан в другом храме. Мы до сих пор там и встречались. Вообще он меняет места наших встреч.
«Жаль, с ним не познакомился! – подумал Сибирцев. – Занятная личность!»
Глава 18
ПУТЕШЕСТВИЕ ВНУТРИ ПУТЕШЕСТВИЯ
В храме Хосенди по всему двору сидят японцы с пиками и яркими значками на древках, все с саблями и в пестрых летних одеждах, как цветник.
– У адмирала – Кавадзи! – передавали друг другу офицеры.
В храме Лесовский, Гошкевич, Шиллинг, Пещуров, оттуда носа не кажут. Опять важные переговоры.
– Не явились ли японцы, чтобы прихлопнуть все наши надежды, – говорит мичман Михайлов.
Всех заботит, что-то будет. Но вряд ли адмирал уступит. Суть японских требований всем известна. Угроза их – не выпустить адмирала из Японии в случае его несогласия – тоже не секрет.
