Всеволод Соловьев - Волтерьянец
Таня даже вздрогнула.
— Он вовсе не жених мне, — прошептала она.
Великая княгиня взяла ее руку одной своей рукой, а другой обняла ее за талию и привлекла к себе.
— Voyons, ma chère [9],- на ухо прошептала она ей, — будьте умница, расскажите все спокойно. Поверьте, вам, во всяком случае, станет легче, когда вы выскажетесь.
Таня была совсем покорена и все рассказала, как на исповеди. Внимательно ее выслушав и задумавшись на несколько мгновений, Мария Федоровна подняла на неё свои светлые глаза и сказала:
— Вот я и была права! Хорошо, что вы мне все рассказали — это следовало бы сделать раньше. И знаете, мой друг, вы меня очень изумили; вы — такая разумная, такая рассудительная — и вдруг превратились совсем в маленькую дурочку. Откуда взяли вы все это? Зачем вы так обижаете вашего жениха, это очень нехорошо с вашей стороны! Я уверена, что он никогда бы не был способен заподозрить вас в том, в чем вы его подозреваете. Разве порядочные люди так поступают? Мне стыдно за вас, я говорю серьезно, и, пожалуйста, никогда никому не говорите того, что вы мне сказали — вам самим скоро будет стыдно за подобные мысли… Таня изумленно на нее глядела.
— Но, ваше высочество, да какое же другое объяснение может быть его поступку? Ведь вот целая неделя прошла, а его нет… Он даже не написал мне, даже не прислал карлика.
— Конечно, это очень важно, — сказала великая княгиня, — и, конечно, вы имеете полное основание очень тревожиться. Я тоже начинаю тревожиться. Мне кажется, вам уже несколько дней тому назад следовало постараться узнать, что с ним.
Таня мало-помалу начинала понимать свое безумие. Великая княгиня продолжала:
— Я полагаю, что с ним случилось что-нибудь не совсем обыкновенное. Что он жив, в этом не может быть сомнения, потому что иначе я бы услышала.
— Господи! Да что же могло случиться? — крикнула Таня, хватаясь за сердце.
Ее мысли сразу прояснились и, наконец, пришло ей в голову то, что должно было прийти давным-давно.
— В этом весь вопрос: что такое могло случиться? Это загадка, это очень странно и нам нужно как можно скорее разрешить эту загадку. Может быть, цесаревич знает, я спрошу его. Я сейчас пойду к нему, подождите меня.
Великая княгиня ушла, но скоро вернулась и сказала Тане, что, к сожалению, цесаревича она не застала, что он уже два часа как выехал из дворца.
— Я велела доложить мне, как только он вернется. Успокойтесь, мы сегодня же все узнаем и, конечно, ни минуты не промедлим.
Таня возвратилась в свои комнаты совсем в лихорадке.
«Да, что же это такое, — отчаянно думала она, — ведь я в самом деле сошла с ума! Что я за несчастное, за дрянное существо — всегда поступаю именно так, как поступать не следует… Во всю жизнь только делаю глупости, а ведь я считала себя умной, я дура… дура… несчастная, сумасшедшая дура!»
Она схватилась за голову, она себя ненавидела, презирала.
«Может быть, с ним Бог знает, что случилось, у него враги… этот ужасный Зубов, мало ли что может быть! Но что же, что может быть с ним?»
Она не могла ничего придумать.
«Знает ли цесаревич? А если знает, зачем же он молчит? Зачем он ничего не скажет? Он добрый… нет — какой он добрый! он жестокий, он мой мучитель… А если и он ничего не знает? Что же мне ждать — я должна ехать в Петербург…»
Она остановилась на этой мысли и решила только дождаться возвращения цесаревича, услышать, что он скажет, и немедленно же ехать. Объяснение было гораздо ближе, чем она думала.
Едва успела она решить свою поездку, как ей доложили, что приехал карлик из Петербурга и просит принять его.
— Карлик! Скорей, Скорей!.. Где он? Моська уже входил, запыхавшийся, мрачный.
— Степаныч, откуда ты? Где Сергей Борисыч? Что у вас такое случилось?
Моська поцеловал ее руку и запищал:
— Дай только дух перевести, золотая барышня, — все расскажу. Думал, уж не доеду, не увижу тебя. Ох, дела-то у нас какие!
— Какие дела?
Он развел руками. Таня так и впилась в него глазами, силясь прочесть на лице его.
— Что же, наконец, такое случилось? Где Сергей Борисыч? Жив он, здоров? Скажи ты мне хоть это.
— Жив… здоров, матушка.
— Говори правду. Ты меня не обманывай! Ты ничего от меня не скрываешь?
— Для чего скрывать… стану я скрывать от тебя! Говорю — жив, здоров… только от этого не легче. Такие дела! Такие дела!.. Ой, дай дух перевести! Голова идет кругом.
Он вскарабкался на стул, вынул свой свернутый в клубочек платок, вытер себе лицо и несколько раз тяжело перевел дыхание.
— Ведь я как сюда попал, матушка, ведь я убег… из-под караула… ведь, может, теперь меня как поймают, в Сибирь сошлют.
— Степаныч, ты хочешь свести меня с ума! Неужто же ты никак не можешь сказать, в чем дело… Потом все расскажешь подробно… Какой караул? Отчего Сергей Борисыч до сих пор не приезжал? Где он?
— В Петербурге, матушка, золотая барышня… в Петербурге Сергей Борисыч… в доме своем.
— Так что же?
— А отчего сюда не приехал, отчего ждать-то тебя заставил, да еще неведомо когда и выберется, так я скажу тебе отчего, — от безбожия, матушка, от безбожия все!
Таня рассердилась не на шутку.
— Нет, это невыносимо! — крикнула она. — Я тебя, Степаныч, за доброго человека всегда считала, я так полагала, что ты любишь нас, а это что же, ты пришел издеваться надо мною!.. Ты видишь, что я сама не своя, и только томишь меня больше… запутываешь… Что я могу понять из слов твоих!.. Да и слушать-то я тебя не хочу! Я уже решила, я еду в Петербург — я должна видеть Сергея Борисыча.
— Постой, золотая, не торопись… не сердись ты ради Бога, ваше сиятельство. Всему свое время будет… и в Петербург захочешь поехать… и поедешь, а торопиться-то так уж нечего. И за что ты это на меня так осердилась? Я тебе говорю то, что надо, что можно сказать, и сама ты увидишь, что иного ничего и говорить я не могу. Как тут говорить, когда такие дела вышли… Одно слово — Божеское наказание!
Таня в изнеможении упала на кресло. «Ну, что с ним делать!»
— Да говори же ты, говори… — сквозь слезы повторяла она.
— И говорю, и говорю, золотая, сама ты меня перебиваешь. Вот посиди-ка смирненько, да послушай, все и узнаешь. Тогда и увидишь сама, что ничего другого не мог я и сказать тебе по-первоначалу. Вот как получил это Сергей Борисыч твою записочку, призвал это он меня, велел распорядиться, чтобы пораньше утром карета была готова, что едем мы, дескать, в Гатчину. Так и решили, да тут он… как тебе сказать… ну, нечистый его попутал, такого он наговорил… Я ему сказывал, что Бог накажет — так и случилось! Утром — ехать нам — ан ехать-то и нельзя! В сенях-то, вишь, часовые поставлены… в своем-то собственном доме… и не пускают нас — ни его, ни меня, карету отложить и пришлось. Да вот с той поры и сидим взаперти: ни нас не пускают, ни к нам никого, никуда цидулки послать невозможно — перехватывают… под караулом мы.
— Да за что же, Степаныч? Я все же таки ничего не понимаю.
— А ты думаешь, голубка, мы-то много понимаем!.. Офицеры приехали, потом высшее петербургское начальство… сам набольший над всею полицею — как его прозвище-то, вот запамятовал — говорят, вишь ты, по царицыному указу. Вишь ты, в чем-то Сергей Борисыч провинился… Из Англии будто бумаги вывез какие-то, да с англичанином, с петербургским послом переговоры что-ли имел… Наплели и невесть чего! Разобидели, осрамили, оклеветали Сергея Борисыча… будто изверга какого, будто преступника… срам такой, что и не изживешь такого сраму… Плачу я, матушка, плачу, да слезами-то горю не поможешь.
И, говоря эти последние слова, карлик начал всхлипывать.
Таня сидела пораженная, едва веря ушам своим.
— Да, вот дела какие! — продолжал карлик сквозь слезы. — Весь кабинет Сергея Борисыча опечатали, в бумагах его рылись, потом взяли несколько пачек бумаг, увезли, да вот с той поры и сидим мы под караулом. Я не раз просился: выпустите, мол, — нет, не пускают — так полагаю, что и меня-то приплели — и я ведь в Англии-то был с Сергеем Борисычем, так, может, тоже какие бумаги вывез… Ах, Боже ты мой милостивый! И нашлись же такие гадины, что наклепали! И чем это кончится, как тут быть — ничего не понимаю.
— Как же ты, наконец, вырвался?
— Да как? Обманом. В первые-то дни ничего не действовало — сторожили нас ровно зверей диких. Я улещать… я то, другое, ничего не помогает… ну, а сегодня вырвался. Еще вчерась вечером из погреба достал бутылочки, все в плесени, а винцо в них такое… чудно действует… Ну, известное дело, двоих чертей этих, прости Господи, что меня сторожили, и угостил, — такую я даже историю читал где-то, не помню, как из-под караула убегают, напоивши стражников. Так вот и я, матушка, сделал, напоил их да и убег. Только что со мной за это будет, этого уж я не знаю; разве вот его высочество, государь всемилостивый, цесаревич за нас вступится, на него одного только надежда. Авось, Бог милостивый, на сей раз простит, не продолжит своего наказания.
