Во дни усобиц - Олег Игоревич Яковлев
– На два дома хозяин! – смеялась весело Светляна.
Кроме неё, был у Яровита старый слуга Пётр, привёз его боярин с собой из Чернигова, был домоправитель из местных, нанятый на службу за звонкое серебро, были свои, взятые из деревень ткачихи, конюхи, выжлятники[184] – народу хватало. Мало чем отличался двор Яровита от соседнего Святополкова, а в чём-то его, пожалуй, даже и превосходил. Одного не хватало стареющему боярину – своей семьи. Светляна не един раз намекала, что не прочь она разделить с посадником ложе, но думы уносили Яровита далеко от своего терема – не выходила из головы Милана. Иной раз удивлялся сам себе боярин. Вроде ничего особенного в этой жёнке и нет. Ну, красива, конечно, да мало ли красавиц окрест встретить можно. Но вот запала вдова убитого Ратши ему в душу. Как быть ему дальше, что делать, Яровит не знал. Отвлекался, занимался ежедень делами города, ездил в свои сёла, следил за порядком, а то и на охоту отправлялся в близлежащие волости – на Вишеру, на Мсту. Один раз со Святополком побывали на Онеге – ловили рыбу, стреляли уток. Но то летом – зимой же, когда установился твёрдый зимний путь, всё больше отправлялись в пригороды творить суды.
Незадолго перед Рождеством княгиня Лута родила дочь. Ходила по терему довольная, громко стучала посохом по дощатым половицам, частенько заглядывала и к Яровиту, вся разряженная в дорогие одежды, надушенная, напомаженная.
– Господь помог мне. Не думала, что рожать смогу, – признавалась она. – Хотя раньше у меня были дети. Всех унесла чума.
Лута тяжело вздыхала, вспоминая прошлое, тихо всхлипывала, на глазах у неё появлялись слёзы. Святополк бабьи сии вздохи терпеть не мог. Был он значительно моложе своей супруги, полагал, что многое у него в жизни ещё впереди, и в последнее время стал тяготиться новгородским княжением своим как некоей длительной ссылкой.
Пиры учинял князь редко, только по великим праздникам, разве что иногда пил ол в обществе Магнуса да Славяты. Похоже, только этим двоим он и доверял. Частенько держал князь совет с боярином Дмитром Завидичем – сей горбатый старик был вхож к нему и оказался толковым советчиком. Вокруг же Луты всё крутился иудейский староста Исраэль. Иудеи обосновались в Загородье и вели там торг, правда, новгородцы их недолюбливали и, если бы не заступничество Святополка и его жены, наверное, прогнали бы прочь из своего вольного богатого города.
Жизнь новгородская затягивала Яровита в свою орбиту, каждодневно мотался он по делам. То помогал очередному погорельцу, то разбирал купеческие споры, то снаряжал отроков в далёкий восточный путь в загадочные Печору[185] и Югру[186]. Ходили о сих землях таинственных сказания, наполненные невероятными домыслами. Впрочем, зерно истины в сих рассказах почти всегда находилось.
По соседству с хоромами князя и посадника шумел торг. Яровит взял за правило раз в седмицу обходить торговые ряды. Вот и на сей раз, держа в поводу коня, в сопровождении двоих отроков неторопливо шёл он вдоль лавок с разноличными тканями. В глазах рябило от многообразия товаров. Щуплого монаха в поношенной рясе, болтающейся под зимним ветром из стороны в сторону, с узкой седой бородкой он не сразу и заметил. Хотел уже отойти посторонь, но инок вдруг разомкнул сухие тонкие уста и спросил:
– Не признал меня, боярин?
Яровит хмуро, исподлобья уставился на монашка, но спустя мгновения посветлел лицом и улыбнулся:
– Никак, Иаков! Здорово, брате! Вот уж не ждал тебя здесь увидеть!
Вскоре они уже сидели в посадничьих палатах, пили медовый квас, вкушали вяленую рыбу, вели неторопливый разговор.
– Основали мы с братией обитель на берегу Плескова озера, посреди леса елового, – рассказывал Иаков. – Добре всё было доныне. Молились, трудились, даже урожаи неплохие собирали. Ну, овощи разноличные тамо: репу, капусту, лук, горох. Всего хватало братии. А нынче зимою беда приключилась: нагрянула на обитель нашу литва. Косматые, в шкурах звериных. Церковь спалили, братию нашу копьями покололи. Я один, почитай, жив остался. В тот день ходил во Плесков, в монастырь Мирожский, на возвратном пути самую малость с литвою разминулся. Погоревал, схоронил с плесковичами братьев убитых да направил стопы сюда, в Новый город. Средства надобны, дабы сызнова церковь поставить, обитель отстроить. Пошёл на подворье к епископу Герману, да токмо не принял меня святитель. Видно, позабыл, как в Печерах в Киеве вместе на молитве стояли да за трапезой хлеб вкушали.
– Возгордился епископ наш паче всякой меры! – строго, с гневом заметил Яровит, сразу посуровевший лицом.
– Не осуждай его, боярин. Верно, то я молился худо. Вот и наказал Господь. Прямо скажу тебе: вот коли поможет Всевышний возродить обитель, вернусь я после в Киев, в Печеры. Ибо стезя моя – летопись вести, но не братией руководить. Ранее того не разумел. Бежал от ратей, от набегов половецких, от всей той неправды, коя на Руси творилась. Ныне же постиг: не моё сё – жизнь отшельничья. Тянет в города, к людям.
Поведав Яровиту без утайки обо всём, что творилось на душе, Иаков замолчал.
– Ну что же, брат Иаков! Попробуем тебе помочь. Бояр соберу, думаю, многие дадут денег на дело богоугодное. Ну а о себе уж сам помышляй. – Посадник развёл руками. – Тебе остановиться-то хоть есть где?
– В богадельне при церкви Иоакима и Анны ночь скоротал. Намедни токмо в Новый город пришёл.
– Ты пешком, что ли, шёл? – удивился Яровит.
– Ну да. Всякий раз пешим хожу.
– Так ведь мало ли что, брате. Люди какие лихие. Али волки голодные.
– Господь охранил меня от напастей сих. Хранение же Господнее надёжней человеческого, – ответил боярину монах.
– Вдругорядь ты бы остерёгся. Впрочем, не о том молвь у нас пошла. Вот что. Оставайся-ка ты, Иаков, покуда у меня жить. Чай, места хватит. Нечего тебе по ночлежкам шататься. А как дело твоё сладится, вернёшься в Плесков.
– Да нет, боярин. Как я останусь! – стал отнекиваться Иаков.
– Всё одно идти тебе некуда, – веско возразил ему Яровит. – У меня же будучи, скорее в деле своём преуспеешь.
Остался Иаков у Яровита. Первый день просидел тихо в утлом покое на нижнем жиле, которое выбрал для себя, молился, вечером же второго дня повёл его посадник в княжеские хоромы.
Пробирались через наполненную людьми гридницу[187], в которой служивые
