Семко - Юзеф Игнаций Крашевский
Неожиданная надежда увидеть свою родину так разволновала Каукиса, что он весь дрожал. Семко им обоим обещал, если благополучно приедет с ними в Вильно и вернётся назад до мазовецкой границы, освобождение без выкупа.
Визунас принял это с благодарностью, но с не таким сильным волнением, как Каукис, который поднял вверх огромные, грубые ручищи и издал какое-то радостное рычание. Все смеялись над бедолагой. От великой радости он забылся до той степени, что начал клясться Перуну и другим своим божествам, хоть бы отдать жизнь, а князя привезти целым.
Край, по которому они должны были проезжать, почти весь, вплоть до Вильна, был одной неизмеримой пущей. Леса, боры, заросли в нём преобладали; изменились их вимды, отличались деревья, но вырубленной земли было сравнительно мало. Практически везде среди этих пущ и непомерно гигантских деревьев, самых старых жителей этой земли, путник мог проскочить незаметно.
Гать и болота, песчанные дюна, покрытые можжевельником, луга, озёра тут и там без конца пересекали эти боры. Кое-где пожар или буря клали их на землю, но потом из-под трупов, наполовину сгнивших, поднимались уже новые отростки, пускалась густая молодёжь и устремлялась в небо.
Теперь, зимой, всё было покрыто одним белым саваном, который не один раз делал дорогу трудной и опасной; под снежными сугробами невозможно было разглядеть множеством лежбищь, проталин и предательских ям.
Разбуженный после долгого сна инстинкт первобытного человека, каким был Каукис, воспитанный шумом этих лесов, приходил путникам в помощь.
Визунас, который над ним смеялся и в Плоцке считался гораздо более умным, здесь казался маленьким и должен был уступить приоритет Каукису. Этот маленький человечек на небольшой крепкой лошади, на которой сидел, словно к ней прирос, постоянно ехал впереди, втягивал ноздрями воздух, оглядывался, останавливался и показывал всем дорогу. Он был так в ней уверен, что не давал с собой спорить. Визунас несколько раз был против этого, но уходил униженный. Другие путешественники, не исключая князя, тоже смотрели на него с удивлением, не в силах понять, как этот глупец, которого в Плоцке толкали и над которым издевались как над скотом, в лесу был умнее всех.
Семко так был взволнован своей безумой экспедицией, чрезмерную важность которой чувствовал, что был погружён в мысли и ехал молча, редко прерывая молитвы брату Антонию. Однако несколько раз разбегающиеся под его ногами животные соблазнили страстного охотника, какими в то время были все, погнаться за ними и бросить копьё или стрелу. Однако сам Семко вскоре рассудил, что ради жалкой забавы не стоило жертвовать временем, потому что оно было дорого. Запретили всем преследовать зверя, и сам князь давал им уходить безнаказанно.
Леса, по которым они проезжали, так изобиловали зверем, особенно в отдалённых от поселений урочищах и чащах, что несколько раз в день мелькали перед ним лоси, зубры, козы, целые стада диких свиней, а по ночам нужно было с конями хорошо смотреть за волками. Княжеская челядь убила медведя и несколько рысей, на ночленах зверя было достаточно. Но Семко, всё более нетерпеливый, особенно после того, как проехали Неман, уже не смотрел на зверя, чтобы не было искушения.
Этот многодневный марш, почти без вида деревни и людей, которых Каукис старался объезжать, в конце концов всех утомил, кроме терпеливого отца Антония. Этот ко всему был самый приспособленный; издавна закалённый голодом и холодом, и то и другое переносил так равнодушно, всегда с одним лицом и настроением, что младшие им восхищались.
Большой смелостью он также превосходил своих товарищей, хотя единственным оружием у него были чётки, а на устах молитва.
Семко уже чувствовал себя сломленным, когда на старце не видно было ни малейшей усталости. Каукис, такой же выносливый, как и он, понял, присматриваясь к князю, что ему хотя бы одну ночь нужно было поспать, разогреться и отдохнуть где-нибудь под крышей.
Таким образом, с помощью Визунаса он потребовал разрешения поискать где-нибудь в окрестностях замок или деревню, либо какую-нибудь лесную хату, где бы их приняли на ночь.
Дав указания Визунасу, в каком направлении он должен был вести дальше, он сам поехал вперёд и вскоре исчез в лесу. Семко позже испугался, что он может совсем не вернуться, а Визунас не справился бы среди пущи. Этот пустой страх продолжался до вечера, когда в конце концов услышали знакомый свист Каукиса, а после ответа на него появился и он сам, показывая дорогу, по которой они должны были следовать.
Визунас хотел его расспросить, какой он обещал им ночлег, но Каукис не хотел ему отвечать, потому что не было времени. Опускались сумерки. Уже прилично стемнело, когда путники почувствовали запах дыма, объявляющий о человеческом жилье. Это не был ни замок, ни усадьба зажиточного бояраса, но три простые хаты поселенцев на берегу реки.
Если бы не трубы, их трудно было бы даже различить во мраке под снежным плащём. Хаты стояли вместе с коровниками и сараями, примыкающими к ним, едва выступая над землёй.
Перед одной из них стоял уже ожидающий хозяин в шапке-ушанке и тулупе, в скорзниях на ногах, с палкой в руке. Когда они спешились, тот, поздоровавшись с князем, привёл их в одну из хат, сначала отправив из неё семью.
Ночлег обещал быть безвкусным, хотя привыкшим проводить ночь под открытым небом и тот показался желанным. Довольно обширная хата имела посередине обложенный камнями очаг, низкие лавки на камнях по кругу, была очень тихой и, хотя люди из неё выехали, остался только огороженный плетнём хлев, освобождать который для гостей не было необходимости. Поэтому по соседству были коровы и волы, несколько молодых коней, которые с любопытством выставили из-за плетня головы, и блеющая отара чёрных овец.
Об этом неудобстве нужно было забыть и не обращать на него внимания. Ксендз Антоний находил, улыбаясь, что это напоминало конюшенку в Вифлееме. Для Семко и для ксендза прислали сена, а Каукис из другой хижины, в которой скрылись женщины и издалека слышались колокольчики фартуков девушек и их смешки, принёс на ужин молоко, сыр, чёрный хлеб, жареное мясо и мёд в сотах. Всё это путешественникам очень понравилось. Хозяин, который только с Каукисом и Визунасем мог поговорить, поклонившись гостям, помог им поставить коней и скрылся в другой хате.
Там шумно и радостно принимали у огня, у которого все теснились, двух литвинов, возвращающихся из чужих краёв, из неволи, словно чудом. К Каукису, немому в Плоцке, тут от радости вернулась речь,
