Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский
Каким Александр был смолоду, таким оказался после выбора. Добрый, мягкий, любезный, никому никогда не отказывающий, давал собой распоряжаться тем, кто хотел за него управлять. Это понял очень быстрый князь Глинский, а Цёлек его вёл, потому что давно знал Александра.
В Польше также готовились дела немалой важности.
Поскольку король назначил меня своим подкоморием и из обязанности я в любое время имел доступ в покои, а знали то, что я никогда не вынес оттуда ни слова, была у меня тогда возможность ко всему прислушаться, обо всём знать, меня также не раз спрашивали и использовали.
Главным образом король подумывал заключить большой союз, занять Валахию и оттуда идти на Турцию. Этого не скрывали. Рыцарство, хоть войной не брезговало и радовалось бы ей, следуя каким-то подстрекательствам, стало кричать, что эта великая война имеет целью ни что иное как истребить шляхту и влиятельных лиц, а над королевством ввести деспотизм.
Это приписывали власти Каллимаха; отсюда такая ненависть к итальянцу и такие заговоры, что без стражи и за город он не мог выходить.
Бывало, я сам видел, что, когда он ехал по улице в карете, ибо в последнее время староста Гостинский иначе не выходил из дома, шляхта прямо подъезжала со сжатыми кулаками у носа и громко угрожала.
И король должен был его предупреждать, потому что был очень к нему привязан и без меры верил в большой ум.
По его наущению сначала был втайне заключён союз между Владиславом Чешским и нашим государем, которые взаимно друг другу гарантировали, если бы их подданные что-нибудь против них затевали, помогать друг другу и защищать. Так что, если бы в Праге рыцарство возмутилось, Ольбрахт должен был послать поляков, Владислав также.
Они это подписали и пропечатали, и должно было остаться в тайне; но наш король, когда был в хорошем настроении, всё разболтал, хотя хвалился, что в его душу никто заглянуть не мог, и говорил, что если бы рубашка знала его мысли, он бы сразу её сжёг.
Между тем он сам себя выдавал хуже, чем всякая рубашка.
Так и с этим трактатом, когда разошлась эта новость, ужасно возмутила умы против Каллимаха и короля. Шум был такой, что на какое-то время он должен был исчезнуть из Кракова, хоть скрылся недалеко.
На следующий год в декабре и январе у нас было так тепло, будто бы уже пришла весна, потом в пост вернулась зима и суровые морозы, а с ними множество болезней и значительная смертность.
Поскольку подкоморская служба почти постоянно держала меня в Кракове и я ежедневно мог бывать у матери, иногда есть у неё, читать ей, служить ей, быть помощью во всём, она не противилась тому, что я оставался при короле. Было для неё развлечением, что я, когда приходил, мог принести ей какую-нибудь новость, не только с нашего двора, но и из Литвы, где её двоюродный брат Гастольд, прозванный Белым, при Александре служил военным, и ему предсказывали большое и преобладающее положение.
Только в одном она не давала мне покоя — хотела, чтобы я во что бы то ни стало женился, хоть я объяснял ей, что охоты у меня не было и на счастье в супружестве уже не надеялся.
Ничего мне не говоря, мать в то время начала увеличивать и менять свой двор фрейлин. Я принял во внимание, что девушек она брала шляхетских, очень красивых… а когда я приходил, она подзывала то одну, то другую, и держала, расспрашивая, втягивая в разговор и поглядывая на меня, не приглянётся ли мне какая-нибудь.
Одного дня, смотрю, входит молоденькая девушка, я чуть не крикнул, — вылитый образ той Лухны, какой я видел её первый раз на том вечере у Кридла. Сходство было таким поразительным, что я был ошарашен, и, наверное, это отразилось на моём лице.
Мать, будто ничего не заметила, довольно равнодушно объяснила мне, что это была родная племянница Лухны. На самом деле мне пришло в голову, что она привела её туда не просто так; но прости Боже, я уже старик, а она едва подросток.
— Красивая была бы пара! — сказал я себе. — Прицепил цветок к кожуху.
Вовсе не забивая ею себе голову, я, однако, признал, что мне смотреть на неё и слушать её щебет было бы очень приятно.
Не только голосом, движениями, но манерой говорить и всем обхождением она напоминала мне свою тётку и мачеху. Девушка была очень смелая, моя мать к ней быстро привязалась и дома, можно сказать, она теперь задавала всё движение и жизнь. Меня тянуло под Золотой колокол, иногда я засиживался дольше, это правда, но чтобы у меня были какие-нибудь мысли, не признаюсь, потому что считал их смешными и грешными, а этому цветку я желал лучшего счастья, чем то, какое я мог ей дать.
Но я к ней очень привязался, да и она, прозвав меня дядюшкой, очень мило с каждым разом приветствовала.
В наступающем году, поскольку того союза с Владиславом Каллимаху и Ольбрахту казалось недостаточно, они снова устроили, будто бы тайный, хоть о нём сначала несколько месяцев говорили, съезд на Шпизе в Левочи. Владислав и Ольбрахт должны были там появиться, звали Александра, но тщетно. Сигизмунд и Фридрих ехали с королём. Фридрих, хотя был и епископ, и архиепископ, вдвойне пастырь, а теперь уже также капеллан, хотя имел достаточно дел в обоих диоцезах, от публичного дела никогда не отступал и не освобождал себя от него. Он готов был командовать войском, как в Пиотркове, заседать на совещании, занимать губернатскую должность и для этого имел голову. Только у него, как и у Ольбрахта, не было степенности. Оба любимые ученики Каллимаха, проникнутые его духом, также были заражены легкомыслием.
Мы долго готовились к этому съезду, потому что, хоть весной можно в любом месте найти приют, замок не совсем был достоин иметь таких гостей, и, видимо, в другой раз видеть у себя двух королей и князей ему не довелось.
Выслал меня король вперёд с покрывалами, скатертями, вещами, кухней и людьми, дабы в этих голых стенах очистить и приукрасить комнаты. Я нашёл, правда, голые стены, пол был не везде, не все окна были снабжены стёклами, но мы это в Кракове предвидели. Таким образом, через несколько дней привели в порядок спальни для господ, столовая комната стала чистой и красивой, устроили одну комнату для совещаний, которую король хотел так расположить, чтобы никто на свете его там подслушивать
