Дэвид Мэдсен - Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению
Вообще-то, после того как Лютер начал свою серию атак, Тецель собрал достаточно огня и серы для ответа, но затем в конце 1518 года удалился в Доминиканский монастырь в Лейпциге, так как его стали принимать так враждебно, что проповедовать индульгенции стало просто невозможно.
В начале того года архиепископ Альбрехт Всегочтотолькоможно прислал Льву письмо, сообщив, до чего доходит Лютер, проповедуя «новые доктрины». Третьего февраля Лев приказал Габриэле делла Вольта, главе ордена августинцев, сделать замечание беспокойному монаху либо в письме, либо через посланника. Лютер, однако, упрямо воспротивился всем попыткам приструнить его. Я уже описал в начальной части этих мемуаров, до какой именно степени разгневало Льва его упрямство. Недремлющие доминиканцы, верные братья Тецеля, вообще-то уже обращали внимание курии на всю опасность происходящего, но тогда к ним особо не прислушались. Хотя я очень сильно подозреваю, что одна из причин того, что Андреа де Коллини оставался невредим, была в том, что Инквизиция занималась событиями в Германии и на Андреа де Коллини у нее не хватало времени. В ноздрях доминиканцев был едкий запах огня и горелого мяса, а когда инквизиторы чуют запах горелого мяса, они намного страшнее бешеных собак, почуявших кровь.
В начале июля 1518 года Лютера вызвали в Рим для отчета о своих «еретических» доктринах и о своем явном пренебрежении к Папе и папской курии. Лютер ответил залпом из всех орудий, назвав своих оппонентов итальянцами и томистами. Оба обозначения были использованы как ругательства, но первое, конечно, вызвало больший гнев, чем второе. Лютер признавал превосходство и непогрешимость лишь канонических книг Писания и утверждал, что и соборы, и Папы могут ошибаться. Довольно странно, но он также сказал, что Римская Католическая Церковь всегда придерживалась истинного пути и что всем христианам надо сохранять единство с Римом.
– Если это должно пониматься как мольбы о помиловании, – заявил Лев, – то мне на них плевать.
– А слюны не жалко? – сказал Серапика. – Нассыте, мой милый.
– А мочи не жалко? – сказал я. – Насрите.
Лютер также написал Максимилиану о том, что ему следует вступиться за честь Виттенбергского университета, но Максимилиану не хотелось ввязываться в это дело. Лев отправил письмо Фридриху, курфюрсту Саксонскому, требуя помочь передать Лютера кардиналу Каэтану (еще одному доминиканцу), назначенному легатом в Аугсбургский ландтаг, но Фридрих не послушался и выразил желание, чтобы дело Лютера слушалось в Германии. На самом деле Фридрих был не совсем убежден в еретичности доктрины Лютера и хотел разобраться сам. В качестве компромисса он предложил, чтобы Лютер и Каэтан встретились в Аугсбурге, что они и сделали.
Жизненный путь Каэтана был свидетельством того, что не только деньги могут обеспечить быстрое возвышение: помочь могут и золотые уста, а как раз этим Каэтан бесспорно обладал. Когда-то он участвовал в дружеском диспуте с Пико делла Мирандолой, и он победил так называемого «философа» Помпонацци, отрицавшего бессмертие души. Но Каэтан (его имя на латыни значило «человек из Гаэты») был томистом до мозга костей и разделял взгляды Фомы Аквинского на верховенство Папы. Он неоднократно говорил, что если у власти плохой Папа, то всем надо улыбаться и терпеть, так как власть Папы, хороший он или плохой, абсолютна. Думаю, вполне справедливо будет сказать, что Каэтан к тому же ошибался в оценке Zeitgeist немцев, которых он считал обиженными, но, в сущности, набожными и верными Риму.
Появление Каэтана было эффектным – в Аугсбург он въехал верхом на белой лошади, покрытой пурпурной попоной. Он потребовал, чтобы отведенные ему комнаты были обтянуты пурпурным атласом и чтобы его обеденный стол был отгорожен от любопытных глаз толпы пурпурным шелковым занавесом. Мерзкий Ульрих фон Гуттен прицепился к этому и стал рассказывать всюду, будто Каэтан жалуется, что немецкое мясо жестко, немецкое вино кисло, а немецкий хлеб груб. И все это отнюдь не облегчало Каэтану задачу. Хотя правда, что кардиналу Германия не понравилась: он был низеньким, ученым человеком, который тосковал по средиземноморскому солнцу и почти до смерти мерз в менее приятном северном климате.
Каэтан и Лютер встречались трижды, но ничего дельного из этого не вышло. Каэтан, по всем сведениям, был по-отечески добр, а Лютер удивительно кроток. Но хотя с обеих сторон было дано множество малозначительных обещаний, Лютер отказался снять тезисы, которые отрицали то, что заслуги Христа и святых составляют «сокровищницу» Церкви, а также утверждение о том, что действие причастия зависит от веры причащающегося. По-моему, ситуация была такой, что если ничего не поставишь – ничего и не выиграешь, и в результате никто ничего не выиграл. Лютер почувствовал бесполезность встреч и бежал назад в Виттенберг. Фридрих, курфюрст саксонский, отказал в просьбе Каэтана изгнать Лютера со своей территории и насильно доставить в Рим.
Чуть позже Каэтан вернулся в Рим, чтобы лично обо всем доложить Льву, и присутствовал на неформальном обеде, на котором были Серапика и я.
– Он, конечно же, крестьянин, – сказал Каэтан, пожевав жесткий кусок говядины и вынув его наконец пальцами изо рта.
– Это не новость, – сказал Серапика. – Мой милый, мы же все знаем, что он крестьянин.
– У него крестьянская хитрость, – продолжил кардинал. – Не забывайте. Он точно знает, что делает, поверьте. Когда я впервые его увидел, признаюсь, я был удивлен – я ожидал увидеть человека напыщенного, самоуверенного, а он оказался довольно робким. Двигался он очень тяжело, медленно, словно взвешивая каждое движение, рассчитывая, как поставить ногу при каждом шаге. Честно говоря, я думаю, что он не очень умен. Одет он был довольно просто, в черное, на нем были деревянные башмаки и на чулках – дыры. И знаете что? Он вонял старой мочой. Толстый, простой, медлительный крестьянский детина, воняющий ссаньем.
– Ваше Высокопреосвященство, – сказал я, – скажите одно: он честен?
Каэтан немного подумал. Затем сказал:
– К сожалению, да. Абсолютно честен, во всяком случае относительно своих убеждений. О, он способен на двуличность, как и все мы, но он очень искренен в том, во что верит. Он не намеревается стать Папой, если ты это имеешь в виду. У него нет скрытых мотивов. Он думает, что то, что он проповедует, – божественная истина. Но все дело в том, что профессор он или не профессор, он – не ученый, а незнание схоластической науки препятствует постижению истины. Именно поэтому народная масса и нуждается в том, чтобы ей говорили, что есть истина. Лютер это, конечно, не понимает или не хочет понимать. Да еще у него неприятности с отцом.
– Да?
– По крайней мере, я так думаю. Во время нашей второй встречи он все повторял: «Никак не оправдаться пред Богом тем, что делаешь. Ничем, на что способен, не оправдаешься перед Ним. Нельзя заслужить любовь Бога, это – дар». Затем он вдруг оговорился и сказал: «Никак не оправдаться перед отцом». Он тут же попытался скрыть оговорку, продолжив: «Любовь Отца – это милость, которую Он оказывает тому, кому пожелает», – но меня он не обманул. Он говорил о своем отце.
– Мой милый, – тихо проговорил Серапика, – не хотите ли вы сказать, что вся эта скандальная ситуация является результатом того, что Лютер не может оправдаться перед своим отцом?
Каэтан пожал плечами.
– Насчет этого не знаю, – ответил он, – но я действительно считаю, что в этом причина того, что он отрицает добрые дела. Ведь вполне разумно предположить, что раз Лютер не может оправдаться добрыми делами перед своим отцом, то он считает, что и перед Богом не оправдаться добрыми делами. Я пытался что-нибудь выведать у него о старике, но каждый раз, когда я заводил о нем речь, Лютеру нужно было бежать в уборную. «У меня сейчас кишки лопнут», – говорил он. Отвратительно. У него явно запор.
– Фиги, – сказал Серапика, – они всегда помогают… как мне говорят.
– В Германии фиги не растут, – вставил Лев. – По крайней мере, как следует, как мне говорят.
– Разве не удивительно! – сказал я. – У Его Святейшества все-таки есть что-то общее с безумным монахом.
– Да? – угрожающе проговорил Лев. – И что же это, интересно?
– Проблемы с жопой.
Кардинал Каэтан тактично кашлянул, прикрыв ладонью рот, а Лев до конца еды со мной не разговаривал.
– Я пытался придерживаться доводов разума, – продолжал Его Преосвященство, но, как все фанатики, Лютер глух к разумным доводам. А он действительно фанатик, сомнений в этом быть не может. Да стоит только посмотреть на его изможденное лицо, ввалившиеся глаза, беспокойный взгляд. Ему не было никакого дела ни до моей учености, ни до логики моих аргументов. По правде говоря, я счел унизительным для себя то, что мне пришлось спорить с таким тупицей. «Отрекись! – потребовал я. – Отрекись! И не появляйся мне на глаза, пока не отречешься!» А он просто стоял в дырявых чулках, вонял старой мочой и говорил мне – мне! – что верить можно лишь в то, что есть в Писании. «А грибы есть в Писании? – воскликнул я, пораженный абсурдностью его размышлений. – Или миндаль с медом? И если их там нет, то должны ли мы сомневаться в существовании грибов и миндаля?»
