П. Васильев - Суворов. Чудо-богатырь
Одна только мысль о возможном возвращении Варвары Ивановны приводила Суворова в ужас и лишала самообладания.
— Не беспокойтесь, ваше превосходительство, — утешал его Матвеич. — Князь Иван Андреевич человек разумный и настаивать не будет, тем более что вы теперь хорошо обеспечили Варвару Ивановну.
— Я на тебя надеюсь, Матвеич. Самому мне недосуг теперь возиться с этим делом. Ты уедешь сегодня в Москву, а через три дня и меня здесь не будет. Светлейший вызывает в Кременчуг. Через полгода государыня едет на юг, в Новороссию, нужно приготовить к ее приезду войска. Ну, а теперь будь здоров, езжай с Богом. Да помни мое наставление и напиши всем управителям — крестьян оброком не отягощать, бедным помогать, бобылей женить и своих людей в рекруты не сдавать, а покупать на стороне. Коли миру, покупка не под силу — помогать из моих денег. Ну, а теперь прощай, будь, как и был, честен — буду любить, а теперь меня ждет староста с миром.
Отпустив управляющего, помещик вышел во двор, где собрались мужики со старостою во главе.
Почти все помещики того времени признавали значение крестьянского мира, советовались с ним о делах, разделяя с ним в известной степени свою административную и судебную власть. Так же точно велось и у Суворова. У него правили делами не одни управляющие, правил и мир. Каждому была отведена своя сфера. С миром он чинился, конечно, меньше, чем с управителями, хотя его отношения к миру были не похожи на отношения других помещиков.
Как только вышел он во двор, мужики почтительно сняли шапки.
— Староста! — грозно крикнул помещик.
Из толпы выделился степенный коренастый мужичонка. Суворов строго посмотрел на него.
— Скажи мне, человек Антипов или собака?
— Человек, барин-батюшка, — отвечал, низко кланяясь, староста.
— Человек, так за что же ты заковал его в колодки, разве это человеческое наказание?
— Он ослушник, барин-батюшка.
— Ослушник, так за это и в колодки, другого наказания божеского не мог придумать. Если бы я за ослушание в колодки сажал, давно бы ты сгнил в них. Коли не слушается — ты его усовести, на то ты и староста; не поможет — к батюшке отправь, и батюшку не послушает — накажи. Да только по-человечески: посади на хлеб на воду, поставь в церковь, заставь поклоны бить.
— Я, барин-батюшка, по примеру. У соседнего помещика за ослушание — батожьем.
— Глупая ты голова, да если бы я следовал примеру соседей, так вас всех до смерти запороть нужно. Не людскому примеру следовать нужно, а словам Христа Спасителя, а где ты слышал, чтобы в Евангелии о колодках говорили. Смотри, чтобы на будущее этого не было.
Староста покорно опустил голову.
— Дозволь, барин-батюшка, рекрута не покупать, — завопили крестьяне хором, — денег нетути. Дозволь Еремку сдать. Он бобыль, ничего не делает, пользы от него нетути.
— Я сказал вам, что своих не сдавать, а покупать. Так и будет. А Еремку женить непременно. Женить и оборудовать ему хозяйство всем миром, коли не жените — сам женю на первостатейной девице.
— Денег, батюшка, на рекрута нетути, — вопили крестьяне, — двести рублей стоит.
— Ладно, семьдесят пять рублей своих дам, а сто двадцать пять сложиться миром, а Еремку не трогать — женить.
— Благодарим, батюшка, покорнейше благодарим, — радостно галдели мужики.
— Ну, ладно, ладно, — отвечал Суворов. — Слышал я, у вас спорные дела с соседними мужиками завелись, сутяжничаете. Если скоро не помиритесь — я тебя накажу, — обратился он к старосте. — Стыдно и грешно ябедой заниматься. Через три дня уезжаю в Кременчуг, смотрите, о своих делах мне ежемесячно рапортами доносите. Коли в чем нужда — помогу, а озорников — накажу. Да за детьми смотреть хорошенько, чтобы были живы да здоровы. Нерадивых родителей наказывать буду сильно. А теперь марш по домам.
Крестьяне стали расходиться, а помещик, покончив с миром, отправился опять к себе в кабинет.
— Попроси ко мне Филиппа Ивановича, — сказал он своему камердинеру Прохору.
Через несколько минут явился и Филипп Иванович, молодой человек, бывший чтецом у Суворова.
— Сегодня, Филипп Иванович, нам с тобой читать не придется. Есть еще кой-какие дела по хозяйству. Позвал я тебя, чтобы только покалякать. Что ты скажешь об этой книжке, — и он подал молодому человеку известное в то время сочинение под заглавием «О лучшем наблюдении человеческой жизни».
— Книга прекрасная, ваша превосходительство.
— Я и сам так думаю. Недурно было бы почитать ее моим управителям, авось у них великодушия немножко прибавится; на мужиков станут смотреть, как на людей. В особенности нужно почитать ее Балку, а то он с мужиками зверь зверем. Давно уволил бы его, если бы не был деловой… Ох, когда я научу своих управителей видеть в мужике человека, созданного по образу и подобию Божию.
— Балк, ваше превосходительство, только кажется жестоким, а на самом деле он не жесток. Он только напускает на себя строгости.
— Толкуй. Это он тебе говорит. Наверно, он тебе сказывал еще, что поступает по поговорке: «Замахнись, да не ударь», а чего ради мужики подстрелить его хотели. Нас с тобой не подстрелят.
Молодой человек молчал.
— Ну, то-то. Молчишь… выпиши-ка шесть таких книг да разошли управителям, пусть читают. А теперь поговорим о тебе. Поступай в военную службу. Ты доктор-философ, я тебя скоро в штаб-офицеры выведу. Образование нужно в армии.
Молодой человек вздохнул.
— Чего вздыхаешь, говорю, поступай.
— И рад бы, ваше превосходительство, да отец не согласится, а ослушаться его не могу.
— Отец! Я его уговорю, а вот подавай ты свое согласие.
— Да я с радостью.
— Ну, молодец, помилуй Бог, молодец, спасибо! — И генерал поцеловал молодого человека в лоб. — Через месяц ты будешь уже в моем любимом фанагорийском полку, а через год моим адъютантом, а там и не заметишь, как в секунд-майоры попадешь, дальнейшее же от тебя будет зависеть, как бы там ни было, а службу придется начинать при лучших обстоятельствах, чем мне. Я, брат, десять лет солдатскую лямку тянул. Не прыгал смолоду, зато теперь быстро шагаю. Светлейший пишет, что на днях мое производство в генерал-аншефы выйдет.
— А там и до генерал-фельдмаршала недалеко, — вставил Филипп Иванович.
— Стареть начинаю, доживу ли? — пояснил он, вздохнув.
Глава VIII
Через три дня после описанного нами разговора Суворова с Филиппом Ивановичем в барском доме селения Ундола шли спешные приготовления к отъезду. Упаковывались ящики и сундуки. Суворовский багаж главным образом составляли книги и журналы. Белья и платья возил он с собою немного, но с книгами в мирное время он никогда не расставался.
В этот день он собирался выезжать в Кременчуг и за упаковкой книг наблюдал лично сам. Сначала он хотел поручить это дело Филиппу Ивановичу, но тот отпросился в соседнюю деревню проститься с соседним помещиком, отставным адмиралом Глинским, дочери которого в течение года давал уроки изящной словесности.
В то время как Суворов перебирал книжку за книжкой, молодой человек шагал по дороге в селение Глинское, отстоящее в восьми верстах от Ундола. Большая часть пути была уже пройдена, оставалось пройти небольшую рощицу, непосредственно примыкавшую к парку, тянувшемуся за господским домом.
Филипп Иванович ускорил шаги и шел, опустив книзу голову. Он весь погрузился в размышления и не замечал окружающего. Он вступил уже в рощу, когда из-за дерева показалась изящная женская фигурка в белом платьице и бросилась ему на шею.
— Неисправимый философ, даже и меня не видишь, — вскричала молодая девушка.
Филипп Иванович, очнувшись, горячо прижал к груди девушку и поцеловал ее в глаза.
— А я тебя здесь нарочно поджидала, думала, что ты будешь внимательнее, — надула губки красавица.
— Прости, Линочка, я задумался, но думал о тебе, о нас… Сегодня мы уезжаем… я пришел проститься.
Молодая девушка вздрогнула и побледнела.
— Не пущу, не пущу, — вскрикнула она с отчаянием и нервно обвила руками шею Филиппа Ивановича. — Не пущу тебя, без тебя я умру, — и слезы градом полились по ее прелестному смуглому личику.
— Успокойся, Лина, радость моя, счастье мое, — говорил молодой человек, целуя ее в глаза и волосы. — Уезжаю я ненадолго. Сядем здесь и потолкуем.
И он, усадив молодую девушку на пень, уселся возле ее ног и обвил руками ее талию. Лина опустила голову к нему на плечо.
— Видишь ли, радость моя, я долго думал, что нам делать… расстояние между нами слишком большое.
— Скверный, злой…
— Подожди меня бранить. Я говорю так, как думает и как скажет твой отец. Он адмирал, богатый помещик, а я бедняк, человек без роду и племени. Я доктор философии, да какое ему в том дело? На его взгляд, что доктор философии, что его управитель — все равно: слуга, наемник. Разве он отдаст тебя, единственную свою дочь, за меня?..
