Борис Изюмский - Плевенские редуты
В центре города возвышались строения европейские, а на окраине сутулились болгарские землянки, покрытые соломой.
В одной из таких землянок и обнаружил Русов Фаврикодорова. Сразу узнал его по тому описанию, что получил от Радова.
— Людсканов шлет сыновний привет, — сказал Стоян.
— Давно ждем, — ответил Фаврикодоров, — проходи, сизокрылый.
— Ну, тогда я дома.
— Дома, дома, и Пенчо не бойся, он свой.
Они повели разговор открыто.
Юноша понравился Константину Николаевичу.
Был он, видно, натурой цельной, страстной, но с трудом сдерживал свои чувства. И тем большую цену приобретала такая сдержанность.
Рассказывая об увиденном в городе, с горечью воскликнул:
— Долго им здесь лютовать?!
— Думаю, недолго, — вмешался в разговор Пенчо Маджаросв — крупный, гривастый болгарин с мускулистыми руками, — а сколько их здесь, это я точно подсчитал.
Пенчо посмотрел на Фаврикодорова с хитрецой:
— Для войска вчера доставили восемь тысяч триста сорок пять окко[38] мяса. Сказали: «Больше не будет — на день». На день низамам выдают восемьдесят драм[39]. Значит, — Пенчо повернул лицо к Русову, — считай, грамотей, сколько солдат?
Стоян собрал складки на лбу, пошевелил губами:
— Почти сорок две тысячи.
— Ну вот, — удовлетворенно кивнул большой головой Пенчо, и его блестящие глаза сузились: — Однако я пойду, мне мясо рубить.
Он оделся и вышел.
Константин Николаевич разогрел чай, пригласил Русова к столу, на скудный завтрак.
— Ты нашим передай, — тихо говорил Фаврикодоров, — снарядов у турок совсем мало. Мы их таскали из церкви на позиции. У моста сложили. Наверное, там Осман будет прорываться к софийской дороге. Турки в городе говорят: «Пробьемся после праздника курбан-байрама…».
Фаврикодоров отпил чаю, помолчал.
— А пока они отняли у населения всю теплую одежду… В городе тиф… С провиантом затруднения. Скажи: низамы получили добавочную порцию сухарей на шесть дней, тоже для прорыва. Склад у них был в церкви святой Параскевы. А теперь по ранцам те сухари рассовали. Табака и вовсе нет. Маются. Крошево из виноградных листьев смолят. От него морды раздувает и припадки случаются.
Он снова отхлебнул чаю из кружки:
— Недавно подслушал я разговор офицеров: на военном совете, мол, решили все годные орудия, снаряды, знамена вывозить к Сыр-Базару — ближе к месту прорыва. Орудия из Упанца и Бали-Баира тоже срочно поставили у моста через Вит и ночами через реку еще мосты из телег строят. Там и повозки с боеприпасами. Патронов раздали по сто семьдесят тысяч на батальон. А вот, гляди, схема: окопы орудий крупного калибра, пороховые склады, минированные подступы. Будешь уходить — отдам. В случае чего — записку глотай.
— Не беспокойся, Константин Николаевич.
— Вчера ко мне турок подошел, взял с лотка горсть сладостей, пообещал: «Расплачусь в Софии, там встретимся». Значит, верят, что прорвутся. А извозчик Гоцо Мичев жаловался: фуража у турок нет, кони дохнут. Даже мой ослик Керимка сдох.
За окном, неподалеку, что-то с грохотом разорвалось, задребезжали стекла, обложенные подушками.
— Наши обстрел начали, — кратко пояснил Фаврикодоров, — двухпудовыми.
Русову на мгновение стало страшно: вдруг погибнет от своего же снаряда.
Снова раздался взрыв, и по крыше затарахтели осколки. После третьего и самого оглушительного взрыва к зимнему небу взметнулись огненные языки.
— В склад патронов попали, — удовлетворенно отметил Фаврикодоров, — значит, пригодились мои донесения.
Стоян не без гордости подумал: «Не иначе капитан Бекасов гостинец послал».
Как обрадовался Русов, повстречав недавно своего капитана, оказывается, воскресшего из мертвых.
Обстрел прекратился так же мгновенно, решительно, как и начался.
— Чудеса иногда бывают с этими гранатами, — спокойно сказал Фаврикодоров. — Позавчера во дворе Илия Червенкова одна пробила стену и шлепнулась рядом со спящим ребенком, не причинив ему никакого вреда. А другая, проломив крышу, упала на обеденный стол и разорвала на куски всех четырех членов семьи. Ну, ты сегодня вечером и назад? — спросил он Стояна.
— Да, хочу по городу еще пройтись, посмотреть.
— А может, не надо?
— Я не надолго. Ты же ходишь.
— Сравнил! — Константин Николаевич посмотрел на Русова смеющимися глазами. — Хасан-Демержи-оглы здесь свой человек во всех лагерях. Даже ординарец Османа покупает у него рахат-лукум. А с камердинером мушира он лучший друг, чаевничает, хлеб выменивает за лакомства. Да, чтоб не забыть! У ставки Османа в Дюлюм-сусе я часто вижу под вечер высокого цыгана с дутой серьгой в ухе. Как бы не доставлял он сведения о наших войсках. Передай Радову. Но, признаюсь, все время хожу как над пропастью. За мной следит здесь одна бестия одноглазая — Вылко Халчев. В полиции служит.
— Я его знаю, он по соседству портняжил! — удивленно воскликнул Русов. — У отца бывал…
— Все же не ходил бы ты по городу, — снова посоветовал Фаврикодоров, — а я буду съезжать от Пенчо. Завтра же. Может, даже сегодня вечером. Есть здесь еще один верный человек. Иначе одноглазый получит награду за мою голову, мне же хочется дожить до победы.
…Русов прошел сначала по главной широкой улице, держась ближе к домам, а потом свернул на улочку, петляющую в гору.
Так захотелось войти в свой двор. Ну хотя бы на минутку. Посмотреть, стоит ли их дом? Разве это опасно? Он повзрослел, у него даже усы пробиваются, никто его не узнает, тем более в этой одежде. Вот нахлобучит шапку на глаза.
Осатанелым от голода волком завывал ветер, мел по улицам снег. Чернели на деревьях покинутые гнезда.
А вот и двор их. Стоян вошел в него. Где-то знакомо ворковала сизокрылая гугутка, не боящаяся снега и мороза.
Двор замощен битым кирпичом, обнесен низкой оградой, сложенной из песчаника. Это все сделал своими руками покойный отец. Плоская крыша покрыта потрепанными циновками, стены обмазаны глиной, стекла двух небольших окон выбиты, двери крест-накрест забиты досками.
Он только оторвет эти доски, зайдет в отчий дом, постоит, помянет родителей, свое детство и уйдет. И тогда возьмет схему у Константина Николаевича…
* * *На втором этаже конака, в длинной, кишкой вытянутой комнате, пропахшей ружейной смазкой и старыми портянками, обычно сменялись после дежурства полицейские — чауши. В углу комнаты стояли прислоненные к давно не беленной стене ружья Снайдера. В шкафу, с дверцей на одной петле, внавал брошены патронташи, ремни, одежда, отобранная у населения, котелки и бутыли.
Сейчас в эту комнату возвратились с поста Вылко Халчев, сержант лет сорока Кимон Клисуров и турецкий полицейский Селим, с черным кустиком волос, фитилем, вылезающим из правой ноздри его широкого носа. Они сидели на скамейке возле дощатого стола с остатками люля-кебаб в глубокой миске и наполовину опорожненной бутылью мутной ракии.
Вылко, наполняя комнату запахом давно не мытых ног, перематывал портянку; похожий на засушенный темный стручок, Кимон отхлебнул из бутыли зелье и довольно крякнул; Селим старательно счищал ножом грязь с сапог. Вылко Халчев с завистью поглядел на ярко-красные сержантские нашивки на рукаве у Клисурова. Везет же человеку. Раньше просто называл его по имени, а теперь — поди ж ты! — должен величать «господин сержант»! Хотя Клисуров не любил говорить об этом, но Халчев-то знал: Осман-паша выдал ему нашивки за то, что выследил Кимон тех шестерых, что подожгли фуражные склады на окраине Плевны.
Вылко тоже не хотел даром есть хлеб полицейского и теперь подозревал почти каждого болгарина, живущего в Плевне, в том, что тот ждет московцев. Вот, например, Илия Перванов или Некулай Петраки, может, ожидальщики, а может, и шпионы.
Халчев ненавидел ожидальщиков, как своих личных врагов, и охотился за ними, получая от этого особое удовольствие.
Из болгар он почитал лишь богатых, именно их считая людьми достойными. Ведь они могут вести себя независимо даже с турками!
— За мушира надо держаться, как за отца родного, — сказал Вылко, втискивая ногу в сапог и натужливо натягивая его за ушки, — похоже, днями прорыв Осман готовит, значит, надо уходить с ним.
— Да, уж ты-то крепко с нами спелся, — усмехнулся Селим.
Кимон тоже поддакнул, а сам подумал о Вылко: «Дурак ты, дурак и есть. Не видишь, что песенка Османа спета. А я до времени укроюсь в подполе у Златана. Не выгонит он своего племяша… Потом и новой власти пригожусь…».
Халчев заторопился:
— Ну, я пойду домой. Отдохну.
Приладил кобуру с револьвером и вышел на улицу.
Когда русские взяли ненадолго Зеленогорские редуты, Вылко ходил мрачный, как на похоронах, — не ждал для себя добра. Но только выбили русских из редутов, как Халчев повеселел, пошел хозяином по улицам Плевны.
