Рюрик Ивнев - У подножия Мтацминды

— Я выступаю здесь в клубе нефтяников, и…

— Знаю, знаю, — перебил его де Румье, — потому–то я и ворвался к вам в первую же минуту вашего приезда. Я живу рядом, в этой же квартире. Должен вас предупредить, что клуб нефтяников едва сводит концы с концами. От него вы получите одни рожки да ножки.

— Но вы же сами сказали, что тема лекции гарантирует полный сбор! — вмещался в разговор Гоги.

Де Румье кинул на него уничтожающий взгляд.

— Бросьте кусаться, юноша. Для чего нам ссориться? Жизнь так прекрасна. Из нее можно выжать столько удовольствий. Но для этого нужны деньги! Не морщитесь, они нужны всем, и больше всего вам, как юнцу. Если без денег жить нигде невозможно, то в Баку жить без них немыслимо. Мне все равно, кто вы — беглый каторжник, администратор или родственник нашего уважаемого лектора, но у нас общие интересы потому, что мы оба молоды. Мы должны выжать из Баку как можно больше денег. По рукам, юный рыцарь?!

Гоги хмуро молчал.

— Боюсь, что вы даром потратили время, — сказал довольно резко Смагин. — Договоренности с клубом нефтяников я не нарушу. Это во–первых. А во–вторых, должен вас разочаровать. Я приехал сюда не выжимать деньги, а прочесть две–три лекции и вернуться в Тифлис, поскольку дорога в Москву пока отрезана.

Де Румье, словно клоун, внезапно сбросивший свой шутовской наряд, опустился в первое подвернувшееся кресло и повесил голову.

— Вот так всегда бывает с искренними людьми. Я говорил то, что думал, а мир устроен так, что надо вилять, фальшивить, притворяться… Вас испугала моя откровенность? Но ведь я сказал вам, что я — поэт.

А вы даже не попросили меня прочесть хотя бы одно стихотворение. Быть может, тогда вы поняли бы меня.

Смагин взглянул на его фигуру. От недавней развязности поэта не осталось и следа.

— Знаете что, — сказал он мягче, — вы сами во всем виноваты. Ворвались к нам, как бомба, и разорвались, как бомба…

— Знаю, знаю, — перебил его де Румье; лицо его приняло детски–простодушное выражение. — Я столько раз ругал себя за это, но ничего не могу с собой поделать. Ведь я один как перст на божьем свете. Родных я потерял давно, а существовать, вернее, жить, потому что не довольствуюсь одним существованием, должен. А жить сейчас очень трудно, — надо не прокладывать себе дорогу, а проламывать… Ну, к черту сантименты! — вскричал он, вскакивая с кресла. — Что будет, то будет! А все же, — добавил он после небольшой паузы, — можно сделать и так: вы не нарушите договоренности с клубом и выступите, а потом мы сможем устроить совместный вечер.

— Вот с этого бы и начали, — улыбнулся Гоги.

— Ты прав, юнец! За мной бутылка вина. А сейчас, надоел я вам или нет, хочу показать вам бакинскую биржу, базар и крепость… Это — три кита, на которых держится Баку.

Глава VI

Они проходили мимо рядов менял, сидевших около своих холщовых мешков, полных бумажными деньгами всех существовавших тогда государств. У де Румье разбегались глаза. У золотого ряда, где разменивались на бумажные деньги золотые монеты, он впал в болезненную экзальтацию. Ноздри его раздувались, дыхание стало порывистым, щеки матово–бледными, зеленовато–серые глаза заблестели.

— Недели три тому назад, — заговорил он сдавленным голосом, — я был близок к заветной цели. Продавался один нефтяной участок. Ведь теперь никто не знает, что будет завтра, и это порождает бешеную игру страстей, которая одних возносит к небу, а других ввергает в ад. Я имел возможность приобрести этот участок, но побоялся, забыв про истину: кто не рискует, тот не выигрывает.

…На одной из улиц к Смагину подошел пожилой человек в очках, отрекомендовавшись сотрудником газеты «Бакинские новости» Ледницким.

— Господин Смагин, разрешите мне задать вам несколько вопросов.

— Но мы идем осматривать крепость, — сказал де Румье с таким видом, как будто вопрос был обращен к нему.

— Тем лучше, — ответил Ледницкий, — я буду вас сопровождать и, как старый бакинец, смогу быть полезным.

— Ну что же, — ответил Смагин, чувствуя что от него все равно не отвяжешься, — пойдемте с нами.

— Я так и знал! — воскликнул де Румье.

— Что именно? — спросил его Гоги.

— То, что если Смагин не осмотрит сегодня крепость, завтра он не найдет ни одной свободной минуты.

…Смагина удивило, что крепость находилась в самом центре города. Они прошли в нее через старинные ворота с площади. Сначала Смагин не видел в ней ничего особенного, но когда они прошли в глубину маленьких, узеньких, пересекавших друг друга улочек, то поднимающихся вверх, то спускающихся вниз, с домами, окаймленными узорчатыми балконами, почти соприкасающимися с противоположными, он почувствовал дыхание древности. Его взволновала легенда, связанная с Девичьей башней, с вершены которой семь или восемь столетий тому назад бросилась в море дочь шаха, предпочтя смерть бесчестью. Но удивительнее всего было то, что море, как бы унося свою жертву подальше от места, где она пережила минуты отчаяния, отошло далеко в сторону и, не довольствуясь этим, продолжало медленно, но неуклонно отходить все дальше, оставив недвижные камни башни на пожертвованной ей суше, за эти столетия застроившейся каменными домами и стенами, которые стали как бы надгробными памятниками погибшей царевне, Ледницкий нашел наконец время для первого вопроса.

— Как вы находите, — обратился он к Смагину, — выиграла ли Москва оттого, что Совнарком вернул ей державные права?

— На этот вопрос, — засмеялся Смагин, — может ответить только Москва.

— Но вы, как представитель Москвы, можете ответить за нее?

— Тогда Москва назовет меня самозванцем, ибо я не являюсь представителем Москвы.

— Я разумею неофициальное представительство.

— Значит, вас интересует мнение рядового москвича?

— Нет, наша газета мелочей не любит. Ей нужны острые вопросы и громкие ответы.

— А я не люблю балагана.

— Вот это подходит для газеты… Я так и записываю: «На этот вопрос пусть ответит сама Москва. Я не люблю балагана…»

— Если вы будете продолжать в том же духе, то я перестану вам отвечать.

— Раз вы протестуете, оставим этот вопрос. Перехожу к следующему. Кто победит, по вашему мнению: Ленин или Деникин?

— Я считаю, что гений Ленина и высокие цели, поставленные Советской властью, служат гарантией, что доблестная Красная Армия разгромит деникинские банды.

— Смело сказано! — воскликнул Ледницкий. — Я так и записываю. Вы не протестуете?

— Когда вы задаете не балаганные, а серьезные вопросы, я отвечаю серьезно.

— Прекрасно, я так и записываю. Эти слова мы наберем жирным шрифтом. Сообщу вам конфиденциально, что здесь пока что боятся больше Деникина, чем большевиков, так что это вам не повредит, но от обструкции со стороны некоторой части публики вы не застрахованы.

— Александр Александрович не боится никаких обструкций, — выпалил Гоги.

— Смелость города берет, — снисходительно улыбнулся Ледницкий и снова обратился к Смагину:

— Как вы относитесь к факту существования Азербайджанской республики?

— Как ко всякому факту, — ответил Смагин, — считаюсь с ним.

— Понимаю, понимаю, — ухмыльнулея Ледницкий, — но в душе вы предпочитаете, чтобы Азербайджан был советским?

— Уважающие себя журналисты не занимаются разгадыванием чужих мыслей.

— Но ведь это же была шутка! Я никогда себе не позволял и не позволю искажать слов общественных деятелей, удостоивших меня чести соглашаться на интервью…

— На этом и кончим, — сказал Смагин, — более подробно о моих взглядах вы сможете услышать на лекции.

— Разумеется, я буду присутствовать, тем более что мне поручено написать отчет.

Пройдя лабиринты улочек, они вышли в город через другой выход и, миновав старинную турецкую баню, спустились по полуразрушенной каменной лестнице в переулок, который вывел их на Ольгинскую улицу.

Здесь Ледницкий с ними расстался и со слащавой улыбкой поблагодарил Смагина за интервью.

Едва он скрылся из виду, как Гоги воскликнул:

— До чего противен этот тип! Какой–то липкий, фальшивый… Кстати, какое направление у его газеты?

— О, святая простота! — ответил де Румье. — Какое может быть направление у кучки беспринципных дельцов, во главе которых стоит случайно разбогатевший тупица!

— Вы должны были предупредить меня об этом раньше, — произнес, нахмурившись, Смагин.

— Я не хотел срывать вашей лекции.

— Я вас не понимаю.

— Здесь и понимать нечего. Если бы вы послали его к черту, то завтра их газета вылила бы на вас целый ушат грязи… Смотрите на ваше интервью, как на прививку оспы.

Они медленно шли по Ольгинской, одной из центральных улиц Баку. Нарядная публика заполняла тротуары. Знакомых у де Румье было очень много, ему приходилось ежеминутно раскланиваться; при этом он плавным и церемонным движением руки приподнимал свою серую фетровую шляпу.