Лев Жданов - Под властью фаворита
– Хорошее бревнышко – на небо ступень, слышь…
– Сам на нее не полезешь ли, на энту ступеньку?.. Гайда!..
– После тебя, шут гороховый…
– Тише вы, галманы! – цыкнул на зубоскалов-парней степенный купец. – Ишь, двое-то как убиваются.
– А Миних – ирой. Одно слово, военная косточка. Ишь, как шагает, ровно за делом идет…
– И старичок бодрится… Руки, слышь, только так ходенем и ходят! – заметил чей-то зоркий глаз про Остермана.
Когда шествие достигло эшафота, Шаховской дал знак, офицер взмахнул шпагой и барабаны смолкли.
Двое конвойных сняли с саней Остермана и внесли на эшафот, где у плахи палач уж приготовил для него простой соломенный стул.
Когда его усадили, старик оглядел понурым взором кругом всю толпу, вздрогнул, словно от холода, и, опустив глаза, застыл на своем стуле.
Палач подошел и снял бархатный картуз у него с головы. Но парик остался, защищая от холода старую голову графа.
Остальных осужденных конвойные стали устанавливать полукругом у плахи.
– Братцы… за что?! Видит Бог, не виновен! – пользуясь наступившей тишиной, стал снова выкликать Головкин хриплым, усталым голосом. – Князь Яков… Помилуй! За что?..
– Молчи, ты! Дай начальству говорить! – замахнулся прикладом на неспокойного арестанта молодой солдат-конвойный.
Съежившись от страха, втянув между плеч голову, словно ожидая удара, Головкин умолк.
И только что-то продолжало хрипеть и клокотать у него в груди. Беззвучные слезы катились часто-часто из воспаленных, полных безумия и ужаса глаз.
Голос Шаховского, стоящего теперь на помосте эшафота, сначала слабо прозвучал среди людной площади, где толпа еще продолжала гомонить.
Но понемногу общий гул умолкал, а чтение Шаховского, внятное и четкое, все шире разносилось над морем голов в морозном воздухе…
– «По указу ее императорского величества, государыни Елизаветы Петровны, самодержицы всероссийской, правительствующий сенат слушали и определили! Бывшего кабинет-министра, генерал-адмирала, графа Андрея Остермана, за тяжкие его вины, а именно: за утаение тестамента императрицы Екатерины Первой, где ясно изложен был закон о престолонаследии; за составление проектов, в коих было изображено, что цесаревна Елизавета не имеет права на престол российский, а во избежание всяких опасностей надлежит-де выдать ее за какого убогого чужеземного принца; а паче всего за то, что дерзнул составлять проекты законов, по коим дочери принцессы мекленбургской, Анны Леопольдовны, к наследию русского престола приобщались, – за все сие смертной казни достоин. Он же, Остерман, учинял императрице еще разные иные озлобления: не объявлял о лучшей предосторожности к защите государства; в важных делах с прочими министрами откровенно совета не держал, но поступал по собственной воле и в самых важных делах российских употреблял людей чужих наций…»
Отмечая эти слова приговора, усиленный говор прокатился по толпе из конца в конец:
– Немец… немцев и тянул… Землю продавал православную…
– «…а не российских, – однозвучно неслось чтение Шаховского, – всему народу в ущерб и осуждение! Имея все государственное правление в своих руках, многие славные, древние российские фамилии злостно искоренил, от двора наговорами отлучил, жестокие, неслыханные экзекуции производил, – как над знатными, так и не знатными, не щадя и духовных персон, – и между российскими подданными всякие разногласия вселять старался, сам от того великие выгоды извлекая».
– Ишь, заслуженный старикан!..
– А терпели-то сколько ево на царстве… До-олго!..
– Што тянуть! Долой немецкую башку лукавую, да и концы в воду! – громче зазвучали голоса, зашевелилась сильнее стена людей, взволнованных обвинениями, изложенными так пространно в приговоре.
Сделав знак, чтобы народ не гомонил, Шаховской продолжал чтение.
– «А посему и определили: предать его смерти на плахе от руки палача».
Опустив лист, князь громко возгласил:
– Подписано: «Быть по сему, Елизавета». Да свершится приговор.
Умолк и отошел подальше от плахи, на другой край помоста, бледный, весь трепеща от мелкой нервной дрожи, которую никак не мог удержать.
Двое конвойных, стоявших по бокам старика, положили его ниц, лицом на плаху.
– Ну-ка сбрось, Сеня, парик-то барину… держи за космы… – приказал помощнику палач, разрывая ворот рубахи на графе.
Помощник сдернул парик, ухватился руками за седые, жиденькие космы, окаймлявшие затылок Остермана. Тонкая, старческая шея покорно вытянулась… Ни звука не вырвалось из бледных, оцепенелых губ.
Попробовав на ногте еще раз острие секиры, палач заметил:
– Кажись, востра… Ладно… Рубить, што ли? – обратился он к Шаховскому.
– Стой! – быстро кидаясь вперед, остановил князь занесенную уже руку заплечного мастера.
Достав из кармана другую бумагу, он поднял ее над осужденным и громко объявил:
– Сенат и государыня даруют тебе жизнь – и молись, старик!..
Палач и конвойные по знаку князя подняли Остермана.
По-прежнему спокойный на вид, молчаливо он взял от палача парик, надел на голову, поеживаясь от холода, запахнулся в свою шубейку, картуз, кое-как нахлобученный ему на голову, поправил руками, которые теперь тряслись еще сильнее, чем перед мгновением казни… Это одно, ходенем ходившие руки, и выдавало только постороннему взору, что происходит сейчас в душе старика.
Его снесли, усадили в сани, и там он сидел, бесстрастный, спокойный на вид, до конца…
– Э-эх!.. Мимо! Не покушала нынче, голубушка. Пожди! – обратился к секире своей палач и с размаху вонзил ее концом в край плахи.
Шаховской между тем, подойдя к краю эшафота, обратился к остальным осужденным.
– Что касаемо остальных тяжких государственных преступников, кои изобличены, первое: «Бывший генерал-фельдмаршал, граф Миних, в том, что не защищал по долгу присяги духовную императрицы Екатерины Первой; больше иных особ хлопотал о возведении в чин российского регента герцога курляндского фон Бирона… А затем того же Бирона низверг ради своих частных выгод, причем обманул и гвардейских гренадер, ныне лейб-кампанцев, сказывая им, что поведет на защиту цесаревны Елизаветы Петровны и герцога голштинского; нынешней императрице чинил многие озлобления, приставлял шпионов за нею караулить, не берег людей в мире и на войне, позорно наказывал офицеров без военного суда и расточал без меры государственную казну, приемля знатные суммы и от иных иноземных правителей».
– Ну и немцы!
– Теплая компания… Марьяж дорогой!.. Вестимо, все – бироны! На одну колодку шиты… На одну бы их осину!..
– Энтих не простят, нет! Шалишь!..
Так загомонили со всех сторон.
– «И постановили: предать их всех смертной казни от руки палача». Но милостивейшая государыня императрица, как мать, снисходя к заблуждениям человеческим, повелела: «Приговор прочтя, в исполнение оного не приводить, сослав виновных по дальним местам Сибири». Ведите осужденных обратно! – торопливо приказал он офицеру, испуская невольный вздох облегчения. Сам быстро спустился с помоста и исчез за воротами коллегий.
– Налево кру-гом. Шагом… арш! – скомандовал начальник конвоя.
Шествие в том же порядке двинулось обратно.
Но толпа решила вмешаться в дело.
– Как, и этих всех простили! – раздались голоса.
– Все немецкие штучки… При новой государыне немцев тоже не мало!..
– Наших небось казнили без милости! Волынскому, боярину истому, заступнику и зиждителю церкви Божией, руки, ноги секли! – вопил какой-то, с виду дьячок или заштатный попик, сильно нетрезвый даже в этот ранний час. – Рубите и этих злодеев!.. Бироновых налетов, со всем кодлом ихним!
– Не пущай их, робя! А ты, красная рубаха, – обратились из толпы к палачу, – пошто зевал? Руби! Не пустим их!..
Толпа стала напирать на цепь солдат, стараясь добраться до преступников, чтобы расправиться самосудом с «биронами»…
Полковник, видя, что медлить нельзя, дал знак сигналисту.
Заиграл рожок, зарокотали барабаны.
– Ру-жье наперевес! – раздалась команда по рядам.
Штыки, направленные во все стороны, как стальные иглы огромного дракона, – остановили натиск толпы, сразу отхлынувшей назад.
– Ишь! На своих и штыки нашлися!.. В каменья их! – заголосили в толпе.
– Не пущай злодеев… Вали, робя!..
– Расходитесь! Стрелять буду! – прорезал общий гул повелительный окрик полковника. – Труби, горнист! После третьего сигнала – будет огонь!.. Расходитесь!
Зазвучали снова рожки… Народ в нерешительности стал разбиваться на кучки.
Шествие, достигнув ворот, скрылось во дворе коллегий. Тяжелые ворота захлопнулись с шумом.
Народ еще долго не расходился на площади.
Глава VIII
В ДАЛЕКИЙ ПУТЬ
Ясным февральским утром солнце играло яркими пятнами на грязном полу, на темных нарах низкой, длинной проходной комнаты, на всей печальной обстановке каземата Петропавловской крепости, куда перед отправкой в путь собраны были все «преступники», прощенные милосердной государыней месяц тому назад у подножья позорного эшафота.
